- Отвратительно, это просто отвратительно! - кричал Аджимушкаев. Но его никто не слушал. А все почему? Да потому что Аджимушкаев был не человек, а хуило. Речи хуила неблизки человекам.
Аджимушкаев раскрыл свежий выпуск газеты «Правдач», и трагически обомлел. На первой полосе, крупным кеглем, некто Тутов выложил свою критическую статью с кричащим заголовком: «ТС-С-С-С!». Текст статьи был довольно занятен, за неимением времени и достаточного пространства приведем здесь лишь его фрагмент:
«…Субстрат может быть и был, да не о том речь. Ведь древнеегипетский (kemitic) имеет прямого потомка в лице коптского языка, который был в употреблении, по крайней мере, до XVIII в. Вот взять тот же корень snb. Для коптского огласовки известны, значит, древнеегипетское слово имело примерно те же гласные. Сравнение со славянскими кажется не совсем корректным, в силу того, что структура индоевропейских морфем кардинально отличается от афразийской...»
Напечатанное потрясло Аджимушкаева. Он не ожидал подобной прыти от этих щелкоперов. С одной стороны. С другой же, мысли репортера были вполне правдивы, и, хотя и отличались некоторой резкостью, все же не переходили за рамки дозволенного публицистическим жанром.
- Я разыщу этого негодяя Тутова, чего бы это мне ни стоило! И задам ему мои собственные вопросы! Посмотрим, что ответит каналья, когда я поставлю вопрос ребром! – решил Аджимушкаев, и двинулся в сторону райпотребкома.
Пыльная приемная была пыльной. Кругом свистели «Айне кляйне ауфидерзеен» пули, а крестьянин, торжествуя, на дровах обновлял облезшую лакокраску. «Ла-ко-крас-ка» - повертел на языке слово Аджимушкаев, но, не распробовав, как следует, выплюнул его на секретер. Сонная приемщица едва пошевелилась на звук пыльного же бронзовелого колокольца, тяжело закачавшегося от толчка руки Аджимушкаева.    
- Не вертите языком, Аджимушкаев, - сонно пробормотала она, и поправила намелованную прическу.
- Где? – патетически грозно вопросил Аджимушкаев, и хряснул о стол свежепахнущим газетным скрутком. – Я спрашиваю, где печатают эти вранье и клевету?! – и вперился не обещающим ничего хорошего взглядом в, по последним клише, пористый, розовый и мягкий нос приемщицы.
- В третьем кабинете, - потирая отдавленную щеку раздраженно бросила та, и углубилась в изучение эстампов, пачкой рассыпанных кем-то их посетителей на гостевом столике. Аджимушкаев понял, что разговор окончен, и вышел вон.
Третий кабинет встретил Аджимушкаева пустым гулким эхо, и гостеприимно раскрытыми оконными ставнями. «Это хорошо» - пронеслась мысль, и, не особенно вдаваясь в подробности относительно того, а что же все-таки именно хорошего было в этом кабинете, Аджимушкаев втиснул свое грустное тело в окно.
Отряхнув пыль с колен и лба, Аджимушкаев сосредоточенно просканировал помещение в поисках причины своего недовольства. На стене висела карта СССР – государства, которого никогда, верно, не существовало. Аджимушкаев приблизился, прищурив глаз, вчитался в буквы, надписывавшие каждый их географических объектов на карте.
«Правдач» - прочитал полушепотом Аджимушкаев. Вот оно! И ткнул булавкой в точку на ламинированном картоне.

«Правдач» встретил Аджимушкаева какофонией радости,  скорости, страсти.

    Отмечали падение в пропасть списыванием кумранскихъ шпаргалок. Издатели и репортеры – все едины гвалтом – поправляли нарукавники дамам, и те возвращались к пляскам на столах под осуждающее «Цы-цы-цы» слепого брата Хорхе, любимца скриптория, и, кажется, Консистории, давно не собираемого коллегиального органа Бабской Пенетрации.

- Где?!! Где, я вас спрашиваю, гобсеки бумажные, эта ехидна, этот сраный Наклз, что  написал ЭТО? – глас Аджимушкаева был трубным, и лаяй. – Выдать мне автора сюда, немедля, выдать этого сраного местечкового Гомера (слепой брат Хорхе расстроенно шмыгнул носом)! ТУТОВА МНЕ! ТУТОВА!

Десять тысяч отборных дублинских рекламных агентов дружно икнули, побросав хлысты и бандажи, выкрашенные леопольдовыми (леопардовыми, точнее) пятнами.

- Ну, я Тутов. Телемах Тутов, - в попытке разрешить неловкое молчание масс из нестройных рядов выдвинулся крошечный и лысоватый, с бар-кодом на затылке.

- Да как ты..Да как вы…Да как ты посмел, гнида пробздетая, на СВЯТОЕ? На матушку-Русь, заступницу, богоносную нашу, своими выпердками покуситься, а? Да я тебя за клевету, за словеса мутные, за синее око, за жопу – ухватом! Ухватом! УХВАТОМ, гниль подноготная, пиздорвань! – голос Аджимушкаева, наконец, затвердел, яко сталь, и сердце, было затревожившееся, вдруг успокоилось лицезрением объекта возмездия.

- А вы, гражданин, собственно кто? – риторически, хотя и осторожно, вымолвил некто красношеий за кафедрой редактора. Аджимушкаев, вместо ответа, удостоил его исполненным призрения взглядом, и увесисьтой пачкой gazettes.
- Хрясь, скотина, жрать сейчас будешь эту макулатуру, - и устрашающе решительно ухватил за грудки безусого наборщика в отложном воротничке, вставшего на защиту Тутова, что покачивался на волнах ярости, гонимый, мальстремово-коловращаясь.

- Постойте, хуило. Ведь я не ошибся, вы – хуило? – с плохо скрываемой издевкой в голосе, грассируя, изрек Тутов, закатывая рукава.

- Да, я – хуило, и в этом мои добродетель и доблесть! А ты, смердячая песь, будешь сей же час мне ботинки лизать, железные натруженные башмаки лизать, и чтобы феофанило тебя, чтобы тебя еврипидило, геростратило тебя чтобы, реостатило чтобы, скотина, мерзота ты, шамота ты, намотан ты на систулы, блядино семя! – Аджимушкаев присел на криворогий стул с достоинством, всем своим видом как бы давай сигнал «Ебал я и ажитацию, господа», прибрав когти, державшие только что невольника-защитника.

- Постойте, хуило. Я предлагаю спокойно и со вкусом поговорить. Хотите говна? – примирительным тоном вставил реплику голорукий теперь Тутов.
- Ну давай, сын блудника, гомони свое, - и Аджимушкаев упер кулаки в боки.

- Вы, хуило, очевидным образом обиделись на недавнюю статью, в которой современники в лице меня обличают заскорузлую маниловщину убер-герменевтов от литературы. Я понимаю ваши чувства.
- Будешь мне ботинки лизать, железные натруженные башмаки, - пробормотал Аджимушкаев, но, к своему собственному удивлению, кивнул головой, соглашаясь.

Артистично, и даже несколько театрально, Тутов налил себе и Аджимушкаеву черного и продрисью тифозных прожилок  говна в высокие, подернутые испариной бокалы.
- Видите, я пью с вами один и тот же напиток. Видите, хуило? – с этими словами Тутов в один глоток опорожнил бокал, и поморщился, уткнувшись носом в кулак.
Аджимушкаев залпом выпил говно, не сводя взгляда с Тутова, и не закусывая. Говно вяло стекло внутрь, мощно ударив в ньобо  и альвеолы, и острым духом растопырило волоски в носу. Воздух наполнился сладковатым запахом, пограничной вонью между кишечными смывками, и амброзией.

- Олимпиада Самсоновна, свет очей ничей, подойдите к нам на минутку, - говно явно ударило в голову Тутова, и язык его стал заплетаться, вываливаться из уголка рта, а Тутов беспрестанно поправлял его, заталкивая на место, но порою защемлял зубами, отчего язык делался синим и болезненно эрегировал.

Авансцену заполнило рыхлое тело давальщицы сырья, Олимпиады Самсоновны. Аджимушкаев, почувствовав, как накатывает в горле омерзение, то ли от вкусового воспоминания о едкой жижице, что на бис участвовала сию секунду в метаболизмах, то ли от жара, которым исходила грузная горячечная давальщица, чьи толстые жолтые груди колебались под нечистым халатом, топорщимым сосцами. 

Олимпиада уверенно, как врач, запустила лоснящуюся глянцем ручищу в брюки Аджимушкаеву,  - пуговицы на гульфика разлетелись пулями – и принялась медленно, толково, и неумолимо дрочить Аджимушкаеву член. При этом у нее между отвислых и жырных подбородков хлюпало, как будто они шлепали друг о друга, а так оно и было. Аджимушкаев немного смущался публики, и от каждого залупления было щекотно.

- Сырье дает, понимаете, сырье! – Тутов воодушевился извлекаемым уроком, и швырнул, что было сил, в затылок Олимпиады Самсоновны медный механический дырокол.
Олимпиада ойкнула, и осела на пол, но не упала, колыхаясь в складках своего тела.

- Я понял тебя, скотина, блядина, ундина мудина, - Аджимушкаев ползал подле табурета в поисках пуговиц от брюк, и беспрестанно кончал на твид, и на доски, облезлые красные доски, скрипевшие от напруги. – Давальщица сырья – это читатель, который читает, несмотря на критику, исходящую от критика, который, в свою очередь, пьет с автором одно и то же говно из высоких, якобы богемского стекла, бокалов. Это так?

- Так! – торжествующе бросил Тутов, и ножом для резки бумаги вспорол умирающей Олимпиаде розовую, слизью в порах славную, щоку.  Из надреза потекла сукровица, застывая, роговея, лакируя левую половину лица.

- Если это так, то у меня только один вопрос. Один вопрос только. Я хочу задать один вопрос.

- Извольте, хуило.

- Чье говно? Говно чье? Ведь срал не один? Не только она?
- Не один, - охотно согласился Тутов. – В том-то и дело, что срали двое. Вы срали тоже. Помните, откуда эти ваши газеты?

- Б-блядь, - побледнел Аджимушкаев, и сознание его вспыхнуло, озаренное ярким, как бензиновый факел, воспоминанием:

… Он молчаливо испражняется, натужно покрикивая на не желающий принимать фекалии унитаз, и в это мгновение кто-то деликатно, но решительно, стучится в дверь снаружи:
- Газету не желаете? – голос предлагающего встревожен, без приличествующих моменту рулад.
- Да-а, о да-а-а, - и звонкое «бултых!» знаменует в поэтике низменного акта финальную точку, которую обычно не ставят в названии.