О Лещенко, мало, что было известно его товарищам по оружию. Сам он не распространялся на этот счёт, а задавать ему вопросы личного характера, красноармейцы не решались. Поговаривали только, что жену его зарубили насмерть казаки. Но это было лишь предположение. Ведь должно же быть, хоть какое то оправдание его угрюмому и суровому виду.

Но сегодня вечером, Захарыч решил вызвать командира на откровенность. Почему-то именно сегодня, Лещенко был настроен на подобные разговоры. Видимо сказывалась усталость последних недель уходящей осени, вызванная кровавыми и неожиданными событиями на побережье Азова.

-Слышь, Лешенко, а у тебя дети есть? – Спросил Захарыч.
-Да вот не нажили мы с Алексеевной детей-то. Не срослось что-то…
Захарыч хитро прищурился, затянулся самокруткой, и выпустив густой дым, продолжил своё, шитое белыми нитками, дознание:
-Не беда. Наживёте ещё.
-Да нет, Захарыч. Вряд ли. – Ответил командир.
-А чего? Аль не магёт?
-Умерла моя Алексеевна. – Коротко ответил Лещенко. Ему вдруг захотелось рассказать Захарычу и про тиф, и про ужасающий и беспощадный голод, покосившие всю их деревню, но он сдержался, и только махнул рукой.

Видя, что вытянуть сегодня из Лещенко ничего больше не удастся, Захарыч решил посвятить командира в хитросплетения своей родословной, но они не вызвали живого интереса командира, ибо из-за болтливости Захарыча, хитросплетения эти давно были наизусть известны всему полку.

-А у меня сын. Здоровый, наверное, обалдуй уже. Скоро восьмой год как. - Задумчиво сказал Захарыч. Помолчал с минуту, и спросил:
-А чего там, не слышно когда домой-то?
Лешенко только пожал плечами. Почесал небритый подбородок и с неохотой ответил:
-Да хер его знает. Деникина разобьём, а там видно будет. А вообще-то я не знаю. Мировая революция потом, вроде.
-Это что ж, опять в ружьё? Когда же я сынка увижу. Да и баба моя одна там. Как она справляется? – Уныло запричитал Захарыч.
-Ты мне эти контрреволюционные разговоры брось! Не время сейчас в поле раком стоять!
-Да я чо,… я ни чо.  Мне бы только семью повидать. Хоть одним глазком. – Смущенно и испуганно протянул Захарыч.

Лещенко сам уже давно дома не был. Ещё с «германской». Лет пять уж поди. Он вздохнул, и что бы не дать тяжёлым мыслям овладеть собой, поднялся, и растолкав третьего присутствующего в хате красноармейца, сказал:
-Сафронов, сходи, глянь, как там арестанты.
-Да чего на них глядеть-то.… – Начал было Захарыч, да Лешенко так грозно посмотрел на него, что тот осекся.
-Смотри, Иван, как бы тебя твой длинный язык до худа не довёл. – Сказал ему Лещенко, и поторопил закопавшегося в шинели Сафронова:
-Давай парень, живее. А я пойду узнаю, может из штаба, какие указания были.

Арестанты содержались в ближайшем покосившемся, но достаточно крепком на вид сарае, с добротной дверью, запиравшейся на поржавевший «амбарный» замок. В двери было выпилено небольшое окно, в которое при желании можно было просунуть разве что голову.

***

Арестанты, в количестве четырёх человек, представляли собой достаточно разношерстную компанию. Самым опасным, безусловно, был ротмистр Еремеев. Даже не смотря на лёгкое ранение, держался он независимо. Ротмистр был достаточно щуплым на вид, но огонь в глазах, и волевой подбородок, выдавали в нём человека смелого и решительного. Потеряв своё подразделение, после кровопролитного боя у станицы Брюховецкой, он трое суток пытался пробраться через «красные» кордоны к «своим», пока обессилевший, и голодный, не вышел на тракт. Там его и подобрал Емельян Ступин, ехавший с женой на подводе в сторону станицы Приморско-Ахтырской. То есть в сторону невидимой, и постоянно меняющейся линии фронта. Вечером того же дня их и задержал пикет «красных».

Четвёртым арестованным был семинарист, из Новороссийска. Когда «взяли» Ступина с женой и офицером, то уже при въезде в деревню, шедший по дороге парень и дополнил этот печальный квартет. Всё бы ничего, да вот в котомке у него, красноармеец Сафронов обнаружил две ручных гранаты «Mills-bomb». На кой чёрт они понадобились семинаристу, неизвестно. Может быть, закончившиеся в марте-апреле 1920 года боевые действия на Кубани и в Новороссийске, и установившееся на время затишье, стали причиной такого вот легкомысленного поведения местных жителей.

***

Сафронов, выйдя из натопленной избы во двор, зябко передернул плечами, и поплёлся в сторону «арестантской». Начало октября выдалось тогда непривычно морозным для этих мест. Да ещё близость морского побережья добавляла и без того холодному ветру, какую-то пронизывающую до самых костей колкость.

-Эй, не помёрзли там? – Спросил красноармеец, боязливо вглядываясь в черноту маленького окошка.
-Холодно, однако. – Раздался из темноты голос одного из арестованных. Судя по всему, Емельяна Ступина.
-Вы бы нас на допрос вызывали что ли. Погреться. Тут всё-таки женщина.– Подал голос ротмистр.
-Дык,… допрашивали уже. Сколько можно? – Оправдывался Сафронов.
-Так что нам теперь, перемёрзнуть тут что ли? – Не унимался ротмистр Еремеев.

Сафронов и сам понимал, что держать живых людей в такие морозные дни в холодном сарае, не совсем правильно. Не по человечески как-то.
-Щас, кипятку принесу. – Ответил он, и быстро пошел обратно в хату.

В этот момент набухшие свинцом облака, второй день застилавшие небо от края и до края, разродились, наконец, первыми хлопьями снега. «Прям как у нас, в Архангельске», подумал Сафронов, задержавшись на мгновение на пороге, и обводя взглядом двор, начавший уже покрываться белым снежным покрывалом.

***

-Слышь, офицерик,… как там, в Петрограде то было всё? А то мы тут живём уж третий год в неведении. То белые, то красные. – Спросил Емельян, обхватив руками оловянную чашку, и прихлёбывая обжигающий внутренности кипяток.
-Да не был я в Петербурге. Я на фронте тогда был.  Революция произошла без моего участия, старик. Вот так вот.

Дед помолчал, но видимо, сидеть в полной тишине ему было не в моготу, и он опять обратился к ротмистру:
-Ты женат, хлопец, или как?
-Женат отец, да вот где жену искать теперь я не знаю. Писала из Самары в последний раз, от родственников. Слышал, что они потом в Крым подались, а оттуда в Константинополь.

-И что? Нету у тебя больше сродственников? – Снова спросил Емельян.
-Да помолчи ужо, чорт старый! Чего человека мучаешь? – Подала голос жена Емельяна.
-Цыц, баба! Не встревай в мужской разговор! – Оборвал жену мужик, и снова обратился к ротмистру:
-Чего вы всё воюете? Может, хватит ужо? Не наубивались друг дружку?
-Я Царю и Отечеству присягал, отец.
-Дык, царь же говорят, злыдень и кровопийца был... – начал, было Емельян.
-Кто? Кто говорит?
-Ну, дык,… эти… красные и говорят.
-Красные моего брата расстреляли. И всю его семью. Жену и двоих детей. Так кто кровопийца? – Тихо спросил ротмистр.

Воцарилось молчание, изредка нарушаемое вздохами женщины, и отчаянным шморганием семинариста. Ротмистр Еремеев, допив одним глотком оставшийся в кружке кипяток, обратился к пареньку:
-Эй, парень, как тебя?
-Петя. Пётр. – Раздался сдавленный голос из темноты.
-На кой ляд, скажи мне Пётр, ты таскаешь с собой гранаты? Может, убить кого собираешься?
-Да я нашёл их. Подобрал, просто. Фейерверк хотел устроить. – Ответил семинарист, и снова шморгнул носом.
-Будет тебе завтра фейерверк парень. Тебе сколько лет?
-Шестнадцать. А что будет. Ну, завтра?
-Выпорют тебя, и к родителям отправят. И родители тебя выпорют, и правильно сделают. Я бы выпорол. - Рассмеялся ротмистр, и спросил:
-Есть у тебя родители? 
-Мамка. Батю немцы убили. – Сказал парень, и всхлипнул.
-Ладно, спать пора покладаться. – Подвёл черту Емельян: - Утро вечера мудренее.

***

-Ну что там? – Спросил Лещенко вошедшего красноармейца.
-Известно, мёрзнут. Кипятку бы им.
-Давай Захарыч заварку свою. Сахар есть? – Спросил Лещенко.
-Да какой щас сахар?!
-Давай, давай. Есть у тебя, я знаю. – Сказал Лещенко, и помолчав с минуту добавил:
-Завтра выдвигаемся. На Новороссийск идём.
-А с этими что? – Спросил Захарыч.
-Завтра утром всех четверых в расход.

Захарыч, собравшийся было лезть за пазуху, к заначке с сахаром, замер. Сафронов, тоже застыл на пороге, с котелком в руке.
-Что, всех?
-Плохо слышали?
-Может Старика с женой,… того. Они вроде наши. Свои, то есть. – Начал было Захарыч.
-«Наши», раненых белых офицеров через линию фронта не перевозят. – Резко ответил Лещенко.

Жидкий чай заваривался в давящей на уши тишине. Захарыч начал было откалывать от куска сахара, да плюнул, и передал Сафронову всё, что у него оставалось. Только остатки сгрёб ладонью со стола, и забросил себе в рот.

-Чего там? Снег что ли? – Спросил Захарыч, когда Сафронов вернулся с пустым котелком, и с порога стал отряхивать шинель от белого морозного пуха.
-Хуле спрашиваешь, Захарыч? Не видишь штоль? – Злобно ответил красноармеец.
-Хуле, хуле.… Только и знаешь, это своё хуле. Я тебя по-человечески спросил.
-А я тебе по-человечески ответил.
-Да пошел ты!
-Сам пошёл…
-Прекратить! – Рявкнул Лещенко, и с силой приложил ладонью по деревянному столу.
-Сейчас спать. Завтра до хутора Степного, а оттуда на Новороссийск. А этих, - он мотнул головой в сторону окна, - нам с собой тащить, резона нет. Я сейчас заступлю, а ты, Захарыч, в два меня сменишь. Ты в четыре. – Указал Лещенко на Сафронова.

***

Снег перестал идти где-то с середины ночи, поэтому земля была укрыта белым покрывалом не полностью, а с проплешинами, в которых угадывались ворохи палой листвы, или засохшие, но ещё  местами зелёные пучки травы.
Сафронов растолкал товарищей, и вскоре они уже были готовы к неприятному, но такому необходимому для дела революции мероприятию.

-Может, паренька хоть отпустим? – Спросил с надеждой Захарыч.
Лещенко, застёгнув портупею, и прицепив сбоку деревянную кобуру, хлопнул себя по бокам «кожанки», как бы прогоняя из своего нутра вчерашнее проявление слабохарактерности, и малодушия, уверенным голосом произнёс:
-В прошлом году, в Новочеркасске, барышня в штаб армии пришла. Никто не остановил. А барышня подорвала себя и жизни двенадцати наших ребят вместе с собой унесла. И это БАРЫШНЯ! А тут, целый семинарист-бомбист, блять!

***
Унылая процессия вышла за околицу, и направилась в сторону леса. Углубившись в лесную полосу, Лещенко, приказал «арестованным» остановиться, и повернуться лицом к красноармейцам.
-Именем революции… вероломно… чаяния мирового пролетариата… унижения… привести в исполнение!

Захарыч, пожалев Сафронова, взял на себя семинариста.
-В офицера стреляй. – Сказал он молодому красноармейцу.
После первого залпа оба, и семинарист, и ротмистр, упали, как подкошенные.
После второго, Емельян неуклюже завалился на бок, а его жена, не переставая всё время, с начала пламенной речи Лещенко, надрывно подвывать, упала на колени.

-Куда ты стреляешь, сволочь! Сафронов, я тебе говорю! – Заорал Лещенко, а затем снова:
-Перезаряжай! Пли!

Два выстрела грохнули одновременно, и женщина, резко запрокинув голову, отклонилась назад всем телом, и упала в снег, продолжая выть.

-Раненых добить надо. Если есть. – Вяло произнёс Лещенко.
Бойцы подошли вплотную к расстрелянным. Захарыч, подталкивая их прикладом, так, как будто ворошил палкой куст, собирая подосиновики, удостоверился, что трое, из четверых вчерашних «арестантов» мертвы. Сафронов стоял над раненой женщиной, с любопытством разглядывая её причудливо вывернутое тело.
-Сафронов! – Окликнул молодого красноармейца Лещенко, и тот, выйдя из ступора, слегка подавшись вперёд, и как-то по-стариковски сгорбившись, стал методично и тупо бить прикладом лежащую женщину по голове. Вскоре, под глухими ударами приклада, женщина конвульсивно дёрнулась, но вой продолжался, нарастая всё громче, и Сафронов продолжал бить и бить, погружая приклад в вязкое, кровавое месиво.
-Прекрати! Хватит, я сказал! – Закричал Лещенко, и они вдвоём с Захарычем оттащили Сафронова за руки, от распростёртого тела. Только теперь они поняли, что нарастающий вой издавала вовсе не женщина, которая была уже мертва, а именно Сафронов.
-Парень, хватит. Слышь, хватит уже. Ну, перестань, не раскисай. – Твердил Лещенко.

***

На снегу, на прелой листве и в сухой траве, видны были кали крови, густой и красной, как осенние ягоды, рассыпанные, чьей то неловкой рукой.

-На морошку похоже. – Тихо произнёс Сафронов.
-Что? – Спросил Лещенко.
-Как дома у нас…. В Архангельске…. Ну, морошка, ягода такая, красная.



2008 vpr