Еврейским юношей кудрявым, со скрипкой старенькой в руке,
С башкой набитой Мандельштамом, я вниз по Волге, по реке
Плыву в колхоз. Распределение. Тревожно так, в груди волнение.

Учительком сослали гады, три года мучиться в степях.
Как здесь крестьянки толстозады, грудасты как, мордасты – страх.
На скрипке до остервенения, еврейский бог мне даст терпения.

Ах, Петербург, скрипачка Эмма, как трудно мне от вас вдали,
Без писем весь чешусь – экзема, ну сядь и соблаговоли...
Но боль снедает расстояние, слабей надежда на свидание.

Проходит год в заботах школьных, по выходным в просторы, в степь,
Сам не заметил как в привольных, от счастья начал песни петь.
Как самогон мне красил пение, душа рвалась из заточения.

Мои амурные дела, сами собою, разрешились:
Сначала мне одна дала, потом с другою, как-то, слились.
Я треть села ввожу в волнение, на горизонте пополнение.

В очёчках и с главой кудрявой, горланю песни под гармонь,
На фоне мужичков корявых, моя желанней всех ладонь.
Встречают губы нетерпение, паденье в стог, испепеление.

И вот, случилось, Мандельштама покрыл Рубцов, как бык овцу,
Сейчас бы посмотрела мама: косовороточка – к лицу.
А как я здесь поправил зрение! А сало!?  Умопомрачение.

Грубеют пальцы в огороде, пылится скрипка на шкафу,
Как умываюсь – русский вроде, а в паспорт записали... фу-у.
Какое, всё же, наслаждение,  тебя все любят, уважение.

Проходят вереницей годы, роднее, ближе милый край,
Всё глуше чахлый зов породы, мне степь обнять и... помирай!
Моё село - моя стихия. Как я люблю тебя, Россия!