На заре туманной юности, когда я только присматривался к журналистике и к журналистам областной молодежной газеты, работала в отделе учащейся молодежи Маша М. – ослепительной красоты женщина. На меня в ее присутствии накатывал столбняк, каждое движение давалось с огромным трудом, и при этом по телу шли горячие волны. Я уж молчу о спутанных мыслях и нескромных снах.
И вот я не нахожу ее в редакции. День, второй. Может быть, в командировке? Сажусь за ее стол, коряво пишу на серой газетной бумаге. Заведующий отделом сельской молодежи Юра С., может быть, заметив мои беззвучные метания, а может просто как первопопавшемуся постороннему человеку, с кем можно быть откровенным, имея уверенность, что это умрет в нем, проскандировал:
– Уехала в Алжир. Представляешь. С мужем. Ну конечно, все лучшее – на экспорт.
Я увидел вдруг, как его лицо и шея и даже руки налились лихорадочной краснотой, будто он заболел корью. Наверное, пожалел об излишней откровенности и рассердился за это на меня. Будто я вырвал его секрет под пытками. Ботало несчастное.

Лет через пять Юра уехал на Чукотку, а вскоре и я, не сговариваясь, в Магадан. Иногда мы встречались, а несколько лет даже работали в одной газете. Мы никогда не вспоминали о Маше, и я бы не вспомнил, да почти тридцать лет спустя после ее отъезда попала мне в руки видеокассета, которую, кстати, полгода не мог посмотреть, пока не появился в семье видак.
Кассету подарил долговязый молодой американец в серой войлочной шапочке грузинского происхождения. Он привез нам с женой привет от сына из Анкориджа, который гостил там несколько недель у друзей. И взялся передать парню письмо и немного долларов.

Я помог американцу со съемками. Он таскал с собой видеокамеру, поляроид и хороший пленочный аппарат, заряженный «Кодаком». Свозил в рыбный порт, чтобы поснимать рыболовецкие суда и рыбаков-любителей с удочками на пирсе, потом осмотрели бухту Гертнера, чаек в устье Магаданки, кружащихся сотнями и пирующих за обильной рыбой. Я еще предложил ему опустить камеру пониже, чтобы волны захлестывали кадр, и этим удивил парня. Я не знал, как сказать ему, что занимался когда-то киносъемками и даже получил золотую медаль. Наверное, они нас за дурачков держат, – закомплексовал я, но самый острый укол самолюбия ощутил в магазине, когда мы зашли за сувенирами.
В торговом зале стояла привозная мебель, обтянутая кожей, с ценником, на котором Джон не смог с первого раза сосчитать нули.
– Миллион? Долларов? Рублей? Значит, в Магадане есть миллионеры!
Он рассмеялся мелким, мерзким смешком, а я еще осмысливал его произношение. Он был первым, кто хоть как-то бла-бла говорил по-русски. Обида за наших миллионеров была многослойной и разноцветной и расплывалась в моем сердце, как моральный фингал. И эта микропсихотравма как сильнейший магнит притягивала к себе другие мои обиды и боли, более раннего происхождения, о которых из экономии места я не буду рассказывать.
Вечером Джон сделал попытку пригласить в нашу квартиру двух девиц, и его поползновения были решительно пресечены моей женой. Им пришлось социализироваться в другом месте.

Спустя полгода, просматривая подаренную кассету, я воспринимал нестыковки общения более спокойно. А когда увидел на экране обросшее, но легко узнаваемое лицо Юры, так вообще не удивился, вспомнил, что он сам рассказывал: мол, бросив газету, занялся туристским бизнесом, но ведь где этот человек рисуется, где темнит, не сразу поймешь.
Подставляясь под объектив, мой давний приятель не рассчитывал, что его увидят свои. Или это ему было безразлично. А у меня все-таки холодок по спине пробежал. Я следил за ним, затаив дыхание, будто он положил свою лохматую голову в пасть тигра.
Юра собирал валежник, тянул удочку, резал мясо на доске, ел, крошки хлеба застревали в бороде. Он был рубаха-парень, я не подловил его на фальши. И спал он очень картинно и раскованно, сопя и похрапывая, не вызывая у меня никого раздражения и неприятия, а лишь не слабеющую тревогу: не выкинет ли он какое-нибудь коленце, не оскандалится ли? Совсем некстати вспомнилось, как будто ябеда подсказала, что от него я впервые услышал: «это твои проблемы», хотя я рассказал о своих делах после долгой разлуки вовсе не потому, что ждал его помощи, а чтобы сгладить разницу возраста, подыграть в роли младшего. Мне даже показалось, что на той кассете он стал моложе меня, и я стыдился его, будто младшего брата, наивного и бестолкового, не вундеркинда.     Нечто похожее ныло у меня и за сына, впервые посетившего заграницу. Понятны отцовские чувства, но Юре, как минимум, на пятнадцать лет больше, чем мне! И вдруг меня поразило воспоминание. Наша алжирская Маша. Однажды я застал их во время разговора с Юрой. Она его учила нравиться женщинам. Остановила меня плавным, чарующим жестом: «Послушай, и тебе полезно». Я стоял, онемело глядя на ее светлый лик, не понимая слов.

И вот спустя тридцать лет они проявляются у меня в сознании. Но только наполовину. Я не могу разобрать их смысла, но жилы забиты раскаленным песком. Я не могу это распутать и разложить по полочкам. Я не трогаю эту занозу, а складываю то немногое, что поддается анализу.
Стало быть, Джон собирает группу американцев, желающих поглазеть на Чукотку, сопки, озера, реки, порыбачить, пожить в сказочном дискомфорте России. А чтобы разбудить их интерес, показывает эту кассету-заманку.

И одна из достопримечательностей, наряду с чукчами, танцующими свой замечательный танец, от которого веет каменным веком, наряду с пестрыми детишками, с улыбками получающими жвачку, невозмутимыми тяжеловесными собаками, настоящими упряжными лайками, Юра – бородатый и поддатый, такой живописно колоритный, того и гляди, сойдет с экрана и шагнет в четвертом измерении.
Памятью боли я вспоминаю Машу, покинувшую Сибирь ради Алжира, то свое почти детское недоумение, жар и красноту щек старшего друга, ступор и дрожание в каждой живой клетке. Я уговариваю себя не вспоминать это, стыдясь своего постаревшего вида, своих неудач, своих болезней, неустроенности, беспутности и несбывшихся надежд. Мы ведь тоже уехали зачем-то из Сибири, а сейчас, глядя на Юру, можно думать, что это пик его самореализации.

Я выключаю видак и вынимаю кассету до лучших времен. Но через несколько дней досматриваю до конца. И холодно размышляю: «Хитренький ты, Юра. Дуришь ты их брата, по-черному. А они наивные, платят немалые доллары, чтобы на нас, таких вахлаков, взглянуть.  Будто на аборигенов Африки».
Теперь, правда, их интерес сошел на нет. Водка, баня, икра – сколько ж можно? И это тоже вызывает всякие чувства, трудно объяснимые напрямую, с помощью слов.
Но тогда надо пустить в ход ассоциацию. Вот картинка двадцатилетней давности. Мой двухлетний сын, после поездки в Сочи, в дендрарий: «Мама, помнишь, папа нас под пальмой сфотографировал? А мы даже не плакали»!

Что-то она с нами сделала, заграница, не сразу поймешь. Но мы стали другими, что нас, безусловно, радует, но и печалит одновременно: нам жаль себя прежних, будто от нас отрезали по живому изрядный кусок. А взамен живой души – баблгам!