Начало здесь - http://udaff.com/archive/konkurs/80096/

Бригада «Скорой» работала быстро и профессионально. Никаких ненужных вопросов они не задавали. Пока пожилая врачиха скупыми точными взмахами обрабатывала и бинтовала ссадину на голове потерпевшего, румяный и коренастый фельдшер успел вытащить и разложить носилки, всадил внутримышечно пару кубиков чего-то зеленого и приладил капельницу. Я помог установить носилки на направляющие, мы задвинули их в недра фургончика «до щелчка», медбрат нырнул следом. Здоровяк егерь в свете тусклых фар «Скорой» торопливо обсуждал что-то с врачихой. Ночь упала, как чернильная бомба, мрак клубился на расстоянии вытянутой руки, и даже ветер стих, заблудившись в соснах.
Потом меня окликнули по имени. Фельдшер снова открыл задние дверцы фургона и махал мне рукой – подойди, мол.
- Приятель твой очнулся, тебя требует…
Я опасливо покосился в сторону кабины – не слышат ли? Но там уже никого не было, зафыркал остывший мотор, фургон затрясся. Внутри было полутемно, видна была только обмотанная белым голова на каталке. Я на ощупь двинулся вперед, и тут же в мою руку впились ледяные пальцы лежащего.
- Пожалуйста, это очень важно… завтра ровно в полдень… ты должен быть… прийти…
- К тебе в больницу? К полудню я вряд ли успею.
- Не обязательно… в больницу… можно на то место, где мы… где ты меня…
- Но зачем?!
- Очень нужно… придет человек, мой знакомый… все объяснит, расскажет… ровно в полдень… важно…
- Хорошо,  приду,- пообещал я. Он врал, это было очевидно. Зачем-то ему было надо, чтобы завтра в двенадцать я оказался на той просеке, а зачем – недосуг было объяснить. Шофер наконец запустил двигатель, и найденыш крепче вцепился в мою руку. Едва ли он хотел мне плохого.
- Ты запомнил… пообещай… - еле слышно за ревом двигателя.
- Обещаю. Завтра в двенадцать, на том же месте. Приду.
Но тут в дверях возникло свирепое лицо водителя. Фельдшер нетерпеливо хлопнул меня по спине, и я выпрыгнул из фургона. Оттуда до меня донеслось:
- Обязательно разыщи меня, слышишь?!
- Как тебя звать-то? - крикнул я в темноту.
Двери захлопнулись. Фургон неуклюже запрыгал по ухабам. Последний раз мигнули на повороте заляпанные грязью красные габариты, и темень стала абсолютной. Стали слышны неопределенные звуки из темноты – похоже, егерь облегчался перед дорогой. Потом зашуршал гравий, послышалось тяжелое дыхание, мелькнул огонек папиросы.
- Можешь заночевать у меня, - сказал егерь-лесник.
- Спасибо, но я лучше пойду, - сказал я, - хозяйка волноваться будет.
Моя «хозяйка» - отставной механизатор совхоза Петрович – вряд ли стал бы волноваться. Не появись я больше вообще никогда, или приди в обнимку с трехглазым марсианином, прилети на крыльях – Петрович воспринял бы это как должное. Он был человек решительно неназойливый, и этим в значительной степени определялась наша, вот уже шестилетняя, молчаливая мужская дружба. Сейчас он уже выпил и спит, и не будет задавать вопросов. Как раз то, что нужно.
- Не заблудишь? – спросил егерь-лесник.
- Не должен, - ответил я.
- Тогда прощевай?
- И вам не болеть…
Я перепрыгнул кювет и, загребая сапогами, наискосок по влажной стерне пошел в нужную мне сторону. Выйду к реке, решил я, а там по берегу – мимо не пройду. Глаза уже привыкли к темноте, и я – наконец-то! – был нечеловечески спокоен. Сегодняшний лимит неожиданностей, надо понимать, покрыт и перекрыт многократно. А хоть бы и нет – плевать. Сегодняшний день превратил меня в фаталиста. Я даже принялся насвистывать, и будь в небе молодой месяц, обязательно взглянул бы на него через левое плечо. Но месяца не было. Первые знобкие клочья тумана, не спеша, проползали низко над полем, заключая меня в нежные и маслянистые объятья.

Проснулся я поздно, в начале одиннадцатого. В избе стоял лютый холод, за окошком лило в три ручья, в отдалении рокотало и погромыхивало. Гроза в этих северных краях случается редко, тем более осенью, но уж если случилась – значит, коротенькое здешнее бабье лето окончено безвозвратно, жди завтра заморозков. В двери уже стучится суровая и долгая, в полгода, зима.
Петровича в доме не обнаружилось, и протопить с утра печь он, конечно, даже и не подумал. Пустой перевод дров, говорил он по этому поводу, все равно днем дома никого. Это была правда: уходил он, действительно, всегда рано, а возвращался поздно и уже «теплый». К сожалению, я в эту стройную схему не укладывался…
Вообще, Петрович жил жизнью здоровой и незатейливой, и любой руссоист-теоретик, любитель буколики и единения с природой, мог бы  ему позавидовать. Весной Петрович сажал картошку и заводил поросенка. Летом изредка, по уговору, починял разнообразную сельхозтехнику, а в свободное время ловил рыбу, жарил ее и ел. Осенью, как положено, подступала страда – выкапывалась картошка, кололся кабан, мясо обменивалось на первач из расчета: кило на два. Тогда же создавался скромный запас дровишек. Зато уж зимой Петрович отдыхал по полной программе. Он бухал и жарил картошку.
Я закутался в одеяло и, поминая черта, направился в сарай - пристройку. Во времена оны, по-видимому, эта часть избы была жилой, чем-то вроде летней веранды. Однако хозяина моего, по холостяцкому его положению, жилищные амбиции не заедали, и теперь здесь хранились дрова. Дрова, следуя все той же жизненной философии, запасались осиновые – целая рощица ее, засохшая на корню, начиналась сразу за околицей. Дерево осина, говорил Петрович с ухмылкой, не горит без керосина. Чего-чего, а керосина у него было – залейся, успел запастись в бытность свою колхозником. Канистры, бочонки, бутыли и банки громоздились до самого потолка, занимая добрую половину экс - веранды. Водился здесь и бензин, и солярка, и скипидар, а также все возможные вида масел и растворителей. Коллекция ГСМ. Надо понимать, для Петровича это было чем-то вроде хобби… Я отворил дверь и шагнул в кромешную тьму.
- Ииииии… - хриплым стоном поприветствовала меня тьма.
С перепугу я споткнулся о какую-то ржавую хрень и, продолжая поминать черта, зашарил по стене в поисках выключателя. Наконец, под потолком вспыхнула лампочка-сороковатка, противно зазудев спиралью – очевидно, доживала последние часы. Перегорит – новую у Петровича не сыщешь. Я торопливо огляделся.
Между штабелями дров и горючего с трудом помещалось аскетическое лежбище поросенка. Собственно, была это просто ямка, вытоптанная в земляном полу и заполненная промасленной ветошью. Иногда горемыка поросенок укрывался здесь от непогоды. Оказался он здесь и сейчас – скрюченный калачиком, жалкий, с посиневшим пятачком. Он с трудом мотнул в мою сторону рыльцем, и горькое отчаяние в его глазах резануло меня по сердцу.
- Здравствуй, здравствуй, Кабан, - пробормотал я, набирая охапку поленьев. – Озяб? Погоди, сейчас корок принесу…
Этот подсвинок, величиной с крупную собаку, ничем не отличался от пятерых своих предшественников, виденных мною. Все они были на одно лицо – сухопарые и жилистые, тертые жизнью, видавшие виды зверюги. Их даже звали одинаково. Помню, проникшись симпатией к одному поросенку, я осведомился у хозяина о его кличке. Петрович удивился и тяжело задумался, а много спустя проворчал:
- Зовут как? Обыкновенно, кабан…
Все Кабаны существовали на вольном выпасе и подножном корму. По рассказам, первый из них «от любви к свободе» прорыл себе под стеною лаз и вволю наелся свеклы на чьем-то огороде, а затем прежним путем вернулся домой ночевать. На том и поладили. Последователи Первого быстро осваивали подземный ход и регулярно совершали набеги на соседей, а то и на колхозные поля. Случалось, изворотливых Петровичевых «хищников» бивали кольями, шпарили кипятком и даже ловили в ямы, но они выкарабкивались из любых переделок. Эти свиньи умели даже ловить мышей!
И все же это была жизнь на грани фола. Иногда в поисках хоть какой-нибудь жратвы поросята копались в «заправочном цеху» и опрокидывали на себя целые бочки горючего. Воздух в сарае был – гремучая смесь, керосин пропитал деревянные стены насквозь, и разлитое масло стояло лужами, не впитываясь уже в перенасыщенную землю. Даже Петрович, и даже будучи в полсвиста, никогда не дерзал заходить в сарай с непотушенной папиросой…
Одного я не понимал: что заставляет этих гордых животных возвращаться к своим суровым пенатам, к неизбежному осеннему ножу? На мой взгляд, гордая жизнь в лесу, даже гордая смерть от волчьих зубов были бы предпочтительней. Петрович говорил: привязываются они ко мне… Еще говорил, что от керосиновых ванн мясо делается лучше, ему, дескать, хвалили – вялится, дескать, хорошо.
Насыпав Кабану корок, я выслушал невнятные благодарности, захватил канистру и вернулся к печи. Дверь в сарай закрывать не стал: не знаю насчет керосина, но пневмония вкус свинины явно не улучшает. Пусть Кабану оставалось жить считанные дни – будем, все же, человечны.
Облитые керосином дровишки весело затрещали, сразу повеяло благодатным теплом, зафыркал на конфорке облезлый полуведерный чайник… Напившись горячего и немного придя в себя, посмотрел на часы – была половина двенадцатого. Я уже опаздывал. Было пора выходить, но выходить было до смерти неохота. Дождь лил так, будто трубу прорвало, за окном сверкало, гром гремел уже над самой крышей. Пощупал свой бушлат – влажный, холодный, пудовый от впитавшейся сырости. Сапоги как были дырявые, так и остались. Черти бы взяли тебя, мой незнакомец, с твоими такими-сякими просьбами…
Я был практически уверен, что на просеке меня никто не ждет. Если и не бред это был, если и собирался кто-то прийти – так, поди, дома остался, не будь дурак. В тепле сидит, кофе с вареньем кушает, не в пример мне, дураку… Ладно, черт с ними со всеми. Ястреба подберу, обреченно думал я, вываливаясь под ледяной водопад. Осмотрю еще раз место происшествия… Хотя – что я там рассчитываю найти нового? Сумасшедший в бабьем наряде, кризисные точки, шаровые молнии – бред, чушь, дичь! Уже мокрый до нитки. И уже опоздал – на полчаса, не меньше. Вернуться, что ли, пока недалеко…
И тут за спиной рвануло.
Я крутанулся на каблуках, в грудь сильно толкнуло воздухом. Падая,  успел заметить, как  над избушкой диковинной птицей взмыла оторванная целиком крыша, брызнули стекла, в окна вырвались острые и бешеные языки пламени. И тут же неспешно летящую крышу пробила насквозь разорванная канистра, кошмарным железным цветком закружившись в жарком мареве над полыхающим срубом. Я бросился назад.
Массивную дверь избы вырвало вместе с косяками, обломки валялись шагах в десяти. Я сунулся с сени и сразу попятился обратно,  прикрывая от нестерпимого жара глаза. Внутри с ревом крутился тугой огненный смерч – спасать было некого и нечего. Ружье стояло в сенях. Я схватил его и вылетел на воздух, отбежал шагов на двадцать – только теперь сообразив, что взорвалось, пожалуй, еще не все. Внезапно откуда-то сбоку с ультразвуковым визгом вырвалось охваченное огнем тело, пробило навылет ветхий плетень, устремилось к реке, рассыпая по пути искры. Я не сразу сообразил, что это – поросенок Кабан, неведомо как не погибший при взрыве. Обожженный, ослепший, он инстинктивно бежал к воде, пытаясь спастись…
Запищали часы у меня на руке. Я машинально взглянул – ровно полдень. Ровно в полдень, на просеке… «Happy birghday to you», наигрывали  часики стандартную мелодию. А ведь если бы не мой найденыш, черта лысого я бы вышел сегодня из дома. И был бы сейчас ТАМ, в тепле, кофе с вареньем…
«С  днем рожденья те-бя», пели часики.

Петрович встретил весть о своем разорении спокойно и с достоинством. Получилось так, что не я успокаивал его, а наоборот. Картошка-то осталась? Осталась. Кабана поймали? Поймали и закололи сразу, ну обгорела шкура, так на мясо не влияет… Неделей раньше, неделей позже, все не жилец был. Дом? В деревне их, брошенных, боле чем жилых, займу любой, не журись. А керосин с бензином – так ну их к бесу совсем, без них спокойнее. Что еще? Ну, ватник с валенками, да ложка с плошкой, самодельные удочки? Разберемся. Чай, среди людей живем, не в лесу…
Кончилось тем, что я, растроганный, подарил ему свой пятизарядный «браунинг» - эта вещь, я знал, привлекала его давно и чрезвычайно. Петрович расчувствовался также и велел приезжать на следующий год обязательно – невзирая и все такое. Обустройство, сборы и проводы заняли еще два дня, и в райцентр я добрался лишь на четвертый день вечером.

Окончание следует