- А ну! Глянь, чо принес, а? Красота, ё!  – Произнес, довольный собой Стрекач. И прислонив к стенке прямоугольный и плоский, завернутый в кусок мешковины сверток, принялся не спеша, с деловым видом, его разворачивать. Анна Алексеевна, занятая у печи, не придала значения возгласам мужа, и лишь слегка повернув голову в сторону происходящей у свертка возни, спросила:
- Ну, чо там у табе?
- Чо, Чо!? Отвлекись, титька тараканья. Исскуйством полюбуйся.

Алексеевна, не спеша, медленно и вразвалочку, подошла к Стрекачу, и встав у него за спиной, начала подначивать мужа:
- Давай скорей, шевели костями, валенок дырявый, картопля подгорит! Не видно ни рожна, очки бы. Где очки то? – Засуетилась она, и пошарила рукой по старому комоду. Нашла, наконец очки, с перевязанными ниткой, поломанными дужками, и нацепив их на нос, чуть пригнулась, и уставилась на содержимое, принесенного мужем свертка. Им оказалась репродукция картины, изображавшая голую по пояс бабу, стоящую на куче мусора, и трупов. В правой руке, бесстыжая баба, сжимала трехцветный флат, и совершала им призывный жест, в сторону толпы мужиков с винтовками, нагло глазеющих на ее голые сиськи. Алексеевне картина не понравилась. Она поморщилась, и сплюнула.
- Вечно гадость в дом тащит, поганец вислоухий. Делом бы лучше занялся. Вон, забор. Покосило уже, завалится скоро. А ему и дела нет! Срама только нам в хате не хватало.
Затем еще раз взглянула на картину, прищурилась, придерживая спадающие с носа очки, и спросила:
- А чо она голая то? С мужиками ищо? Гулящая?
Стрекач устало поднял глаза к потолку, и перевел взгляд на жену.
- Ты чо, с Таймыра? Декольте у ей, по-францусскай моде. Шерше ля фам, поняла?
Алексеевна покосилась на Стрекача и потянула носом в его сторону. Помолчала с минуту, внимательно изучая мужа, и затем спросила:
- Ты это не у Верки ли был? Что-то тебя на декольте потянуло.

Теперь уже Стрекач сплюнул в сердцах, и зачесав редкие волосы на затылок, отвернулся, и уставившись в окошко, произнес:
- У Ларионовича я был, у Кольки. Он и картину мне в презент…, и рассказал, что к чему на ей нарисовано. У тебя все Верка, да Верка. Сколько можно кровь из меня пить?
- У хиппи этого городского? У Кольки? – Обрадовалась Алексеевна. Ну и нашел ты приятеля себе. Ну-ну, расскажи мне темной, чевой то тут художник нарисовал?

Стрекач подбоченился, зашамкал губами, вспоминая, видимо Колькин рассказ, и выпалил:
- У них революция случилась, как у нас в свое время. Но не совсем такая, а революция сексуальная…
- Какая? – Перебила Стрекача Алексеевна, приседая, и шаря рукой за спиною, в поисках табурета.
-Сексуальная. Ну, половая революция, что тут непонятного.  Поэтому и баба голая. И мужиков зазывает, мол, айда за мной. – Продолжал Стрекач, но жена снова его перебила:
- Ну,  вас то долго упрашивать не надо. – Сказала она.

Стрекач снова сплюнул, и теряя терпение, сказал:
- Что ты меня подначиваешь-то все время? Деревня неотесанная. Посмотри на себя. Ты ни про секс, ни про историю, ни хрена не ведаешь. Верка…, сильпо…, юбку в огороде на голову задрать, вот и вся твоя история, и весь твой секс! Ты мне хоть раз декольте показывала, как она? – И Стрекач указал пальцем на картину. Алексеевна, завороженная монологом Стрекача, послушно посмотрела в сторону картины.
- Я уже не говорю про стриптиз, и прочие гандоны. Есть у тебя гандоны? Нет? А почему? А у них теперь есть эти самые гандоны, и кордебалет имеется.

Алексеевна, услышав знакомое слово, встрепенулась, и попыталась взять инициативу в свои руки, как обычно и происходило. Она привстала с табуретки и начала:
- Ну, кордебалеты, допустим ты у нас тоже мастер устраивать… и блядство твое, мне уже не один год поперек горла. 
- У них другие кордебалеты. Нашим не чета. - Перебил её Стрекач, и жена снова плюхнулась на табурет.
- Либерти, ё! – Выпалил Стрекач, вспомнив понравившееся слово. – Свобода по-ихнему, вот это что, а ты… «блядство». Привыкли, понимаешь по коровникам срать. Грязь кругом, и паскудство! Забор, забор! А про анальный секс, никто не знает, как оно и что! – Добавил он, слегка смутившись, и стрельнул глазами в сторону Алексеевны.

- Какой еще анальный? – Спрашивает Анна Алексеевна, почуяв смущение и испуг в глазах мужа. И воспользовавшись минутным замешательством Стрекача, и пытаясь, наконец, перевести, разговор в знакомое, и понятное для нее русло, Алексеевна добавила:
- Ты косу то когда последний раз в руки брал, а? Хрен старый! Лето заканчивается, а у нас сена нет! Либерти у него!?

Но упоминание о сенокосе, вопреки желанию Алексеевны, сыграло с ней злую шутку. Глаза Стрекача заблестели, и он, подняв вверх указательный палец, загадочно посмотрел на жену, и стал рыться в кармане своей засаленной телогрейки.
- Вот! – Наконец радостно произнес Стрекач. – Вот она родимая! За подкладку завалилась. Говорил тебе, давно карманы прохудились. Заштопала бы…

С этими словами, он бережно извлек на свет божий нечто, завернутое в обрывок пожелтевшей газеты, и нагнувшись, аккуратно расправил кулек на столе.
Есть трава то! – Радостно и загадочно проговорил он. – Колька угостил.
- Это что? – Поправляя очки, жена потянулась к содержимому кулька.
- Это, ё!… как его, ну для лучшего этого… осознания, кажись… узнаешь, в общем. – Еще более загадочно произнес Стрекач.
- И куды её? – спросила Анна Алексеевна, робко дотронувшись пальцем до засушенных листочков.
- Куды!? Ни куда, а зачем! – Важно ответил Стрекач, и добавил задумчиво:  – Курят её.
Анна Алексеевна сняла очки, положила их на стол, и спросила:
- Папирос тебе мало штоль? Или табаку?
Стрекач важно подбоченясь, потер травку между пальцев и ответил задумчиво:
- Это не просто курево, ё! Это чтоб в человеке разум проснулся, доселе дремавший. Понятно, тундра!

В этот момент хату наполнил запах подгоревшей картошки, и Алексеевна, причитая и охая, метнулась к печи. Стрекач, неторопливо достал пачку папирос, вытащил одну, и присев за стол заколдовал над содержимым кулька. Наконец, справившись с задачей, Стрекач чиркнул спичкой, и затянулся. Легкие мгновенно наполнились терпким и тяжелым духом, и он закашлялся.

***

- Зажгем, Алексеевна? – Глаза Стрекача, дикие и безжизненные, блуждали по комнате, ища осознания, обещанного столичным хиппи. Осознание до поры, до времени заставляло себя ждать.
- Чаво? – Услышал Стрекач, далекий голос жены. – Картоплю будешь? Слыш, аль нет?
Стрекач повернул голову на голос, и замер, широко открыв глаза. Огромная, почерневшая от горячих углей картофелина, сидела посередине комнаты, и гадила на пол. Из ее чрева, на дощатый пол вываливались с неприятным шлепком, такие же точно картофелины, только нормального, привычного размера, но сильно подгнившие, и источавшие отвратительную вонь. «Померзла, наверное», подумал Стрекач. А вслух добавил:
- Вот сволочь, зачем же на пол срать?
Картофелина-матка повернула голову в сторону Стрекача, растянула рот в мерзкой улыбке, сморщила лоб, и заморгав мелкими глазками, ответила:
- У нас свобода. Либерти, понимаешь, старая сволочь. Где хотим, там и гадим. И не смей мне указывать. Иначе я Кольке скажу, и он травы больше не даст. Понял?
Затем картофелина встала, взяла тонкой трехпалой лапкой кепку со скамьи, и вытерла ею задницу.

Стрекачу жаль стало кепку, Веркин подарок на позапрошлогоднее празднование 23 февраля, и он, пошарив глазами по сторонам, и не найдя ничего, более подходящего, чем репродукция с грудастой француженкой, с ревом схватил её за тяжелую раму, и наотмашь ударил  картиной по картофельной макушке. Чуждая русскому духу свободолюбивая парижская куртизанка лопнула в области грудей, и нанизалась на картофельную голову.
- Совсем охренел что ли? – Заорала картофелина до боли знакомым голосом, и не желая оставаться в долгу, протянула руку-веточку к полке, схватила тяжелую чугунную сковородку, и широко и привольно размахнувшись, приложила Стрекача прямо в лоб.

***

Очнулся Стрекач уже глубокой ночью, рядом сопела Алексеевна, лоб нестерпимо горел, а в голове было совершенно пусто и гулко, как в заброшенном бетонном колодце. И вот тут то в недрах её и проснулся тот самый, до поры до времени дремавший разум, о котором говорил Колька. Стрекач приподнял одеяло, тихонечко, чтобы не разбудить жену, откатил вверх ее ночную рубашку, и с громким протяжным воплем: «Либерти!», воткнул средний палец правой руки, прямо в задний проход жены. Алексеевна завизжала, как свинья под ножом, и дернувшись всем телом, и крутанувшись на кровати, наотмашь ударила мужа локтем между глаз.  Застрявший в жопе палец хрустнул, и Стрекач вступил в дуэт, высоким фальцетом…

***
Остаток ночи Стрекач и его жена провели в областной больнице, где Эдик Головкин, местный молодой врач, занимался многочисленными увечьями, нанесенными незадачливому борцу за свободу, его радикально настроенной женой.

Утром, хмурый и не выспавшийся Стрекач, первым делом пошел в сарай, вытащил на свет божий давно не правленую косу, и взглянув на покосившийся забор, вздохнул, и медленно побрел на сенокос…

© VPR 2007