За дверью красного дерева, покрытой затейливой резьбой, укромная комнатка. Единственный предмет интерьера – широкая и низкая кровать, застеленная муаровым покрывалом.
- Здесь они тебя не найдут.
- Почему ты так уверена?
- Эта моя комната. Им и в голову не придет искать в моей комнате.
    Поцеловала, отчего-то смутилась, и выскользнула вон, запахивая свой короткий халат.
    Они идут. В коридорах за стеной, многочисленных и разветвленных, раздаются их шаги. Выкрики, гортанные, повелевающие. Они приближаются. Обходят. Окружают. Грустно, что она ошиблась.
    Почему я не взял оружие у толстяка в котелке? Зачем оно ему, лежащему, нелепо раскинув пухлые конечности, на заднем дворе?
    Придется действовать  одним стволом.
    Я слышу шаги. Тап-тап. Осторожно ступает охотник по мягкой ковровой дорожке. Охотник, отбившийся от стаи других охотников. Пистолет в моих руках преображает метафорический ряд. Охотник становится дичью. Стая становится стадом. Опасным, ощерившимся оружием, но стадом. Тап-тап. Поменяв минус на плюс щелчком предохранителя, я начинаю дышать ровнее. Подушка мягкая. На такой спать приятно. Просто в руках держать приятно. Движением большого пальца на предохранителе я превращаю ее в своего помощника. Пистолет, как палочка волшебника.
    Ручка двери поворачивается. Медленно, неслышно, будто стоящий за дверью стесняется беспокоить хозяйку комнаты. Пусть не стесняется, хозяйки здесь нет.
    Мне приходится прильнуть к стене, в которой дверь: нет предметов, за которыми  мог бы спокойно укрыться.
    Вот он, настороженный, выглядывает из проема, выставив короткий обрезок ствола пистолета-пулемета, поводя им в стороны. Может быть, я под кроватью? Я мысленно подсказываю ему, что нужно сделать, чтобы оказать мне честь ошибкой.
    Он наклоняется, рассматривая пол под кроватью. Напрасно. Для того, чтобы увидеть там закономерное ничто, мало почтительно поклониться на расстоянии. Подойди, и откинь покрывало. И тогда увидишь там оглушительную, многозначительную пустоту, вслед за удивлением от созерцания которой почувствуешь, как единственная пуля рвет тебе на спине пиджак, и встречается с замершим в ожидании сердцем. Ожидание окажется обманчивым.
    Он, в точности повинуясь моей беззвучной подсказке, приближается к кровати, и быстро отбрасывает покрывало свободной рукой. В последнее мгновение он замечает отсутствие одной из двух подушек под покрывалом.
    Эта подушка – у меня. Я делаю шаг от стены, прижимаю мягкое, набитое пухом облако к его согбенной спине, и стреляю в упор. Перья и пух! Он падает, вскинув голову, ударившись челюстью о кровать. Еще одно обманутое сердце. В пух и перья обманутое сердце.
    Теперь у меня есть небольшой автомат, кажется, китайский вариант «ингрема».
Скоро они придут сюда. Они пока толком не знают, где раздался глухой хлопок выстрела. Но они уже топочут по лестнице, торопятся не упустить своего шанса.
    Я дам им его.
    Четверо запыхавшихся сразу замечают сидящего  на кровати за распахнутой  в коридор дверью. Вокруг сидящего – вихрь пуха, вьющийся, протянутый до открытого окна.
    Я наблюдаю из-за поворота в тупичок. Четверо стреляют навскидку, не целясь. Бах! Бах! Бах! – пули впиваются в дверной косяк, как будто с силой бьют доской о доску. И вторым голосом – Ффуп! Ффуп! – входят в сидящего на кровати. Тот заваливается набок. Ему все равно. Он даже валится нехотя. Мертвец, чье сердце было обмануто.
    Все. Их время вышло.
    Один за другим, не переставая нажимать на спусковые крючки, четверо падают, подламываясь, заливая кровью дорожку. «Вальтер» и «ингрем» в моих руках громко и твердо приказывают им упасть, побросав еще горячие стволы. Один заклинил, и бешено молотит в стену, отрывая от стены лохмотья тяжелых шелковых обоев.  Все, последний патрон. Четверо смиренно притихли.
    Мне пора. Вниз, на три пролета – там можно спрыгнуть из окна на задний двор. Если по пути придется стрелять, и кончатся патроны – я навещу толстяка в котелке.

    На лестничной площадке я натыкаюсь на странную парочку. Он и она.  Она, в неловко задравшемся халате, прижимается к смуглому человеку. Вернее, он ее прижимает. Не слишком деликатно обняв шею, и подставив дуло к щеке. Она смотрит на меня, и, кажется, плачет.
    Не плачь. Слезы ранят почти так же, как пули.
    Он кричит что-то грозное, выплевывая на лацканы пену, но я ни черта не понимаю по-китайски.
      Я смотрю на нее.
    Она прекрасна. Изящная фарфоровая кукла с глазами живее жизни, в которых отражаюсь я, два меня.
    Смуглый размахивает стволом, в бешенстве оттого, что я игнорирую его. Не обижайся, я не понимаю ни бельмеса. Я занят.
    Она смотрит на меня, почему-то просьба в ее глазах. Хочет, чтобы я выстрелил? И разбил это невесомое чудо из нежного бледного хрупкого фарфора? Я никогда не губил красоту. Красота меня губила, это было. А я ее – нет.
    Смуглый вновь приставляет дуло к ее щеке, и стреляет. Ее голова резко дергается, и смуглый роняет ее, выпускает объятие, все еще не понимая, какое зло сотворил.
    Она легко опадает, как сорванный с ветки лист, и затихает на полу.
    Красота погибла.
    С горечью я расстреливаю смуглого двумя потоками пуль. Он неуверенным шагом, подпрыгивая, пятится назад, конвульсивно вскидывая руки, и кровь медленно выступает вокруг дыр в его груди.
    Я оставляю его дымящимся  на лестнице.


    Вечером я покупаю в сувенирной лавке куклу. Сажу ее напротив, через границу стола. Чокаюсь в воздухе глиняной чашкой, полной гнусного рисового пойла. Мне хочется поговорить с ней еще раз, хотя бы в последний раз.
- О чем ты хотела меня попросить там, на лестнице?
    Молчит. Обиделась. Прости, я не успел. Я мог попасть в тебя, даже если бы успел. Я не хотел этого.
- Ну хорошо, не хочешь - не говори.
    Я раскрываю на столе чемоданчик, отхлебывая терпкой жидкости из чашки.
    Тугие пачки купюр, каждая упакована в целлофан. Я провожу пальцами по ним. Целлофан неприятен наощупь.
- Вот видишь? Видишь, сколько денег? А ты говорила, что эти камни трудно будет продать. Мне понадобились три с половиной часа. Каких-то три с половиной часа. Ты же сама мне указывала на этого как бы аптекаря, Майкла Ло?
    Кукла утвердительно кивает мне, и падает на пол. Голова, издав тупое «клак», откалывается от тела, и катится под стол.

    Зачем ее хозяин показал ей эти проклятые камни?

    Голова под столом улыбается.

    Я прихожу в себя на следующее утро у ресепшен-стойки. Молодая белокурая операционистка настойчиво напоминает о себе:
- Мистер О’Бриди? Мистер О’Бриди! Осталось подписать здесь и здесь.
    Я рассеянно вожу ручкой по бланку.  Чернила высыхают. Красный квадратный штамп в угол бланка.
- Это ваш экземпляр, мистер О’Бриди. Прошу вас, – и улыбается дежурной улыбкой, подобная изваянию.  Я замечаю, что взгляд у нее неживой, выученно неживой, нарочитый.
- Спасибо. Всего доброго.
- Всего доброго, мистер О’Бриди! – кричит она вслед, и я почти уверен, что она привстала, догоняя меня взглядом.

    В аэропорту меня встречают у входа в международный терминал. Майкл Ло трясет седыми жиденькими волосами, беззубо щерясь.
    И ее хозяин, смотрит колюче, в окружении хмурых азиатских атлетов в одинаковых костюмах. Чтобы встретить его, достаточно его кинуть.
    Выходит, я продал камни их владельцу. Ошибившись с выбором посредника.

- Торопишься домой, О’Бриди?
- Судя по присутствию мистера Ло, - уже нет.
- Где деньги, которые ты получил за МОИ камни?
- На четырех счетах, сегодня же переведены на Виргинские острова.
- Ты догадываешься, ЧТО ты должен сделать сейчас? Или тебе напомнить, что стало с твоей подружкой?
    Хозяин с трудом держит себя в руках.

    Я задумываюсь. В памяти вновь возникает ее взгляд. Немая просьба в бездонных глазах.  Слезы, ранящие как пули.

    Я понял, о чем она хотела меня попросить.
      Это были не деньги. Не любовь. Не растреклятые камни. Я понял, чего она хотела, и почему ввязалась во все это.
    Я счастливо смеюсь. Ло и Хозяин удивленно и недовольно переглядываются.

- Я догадываюсь. Я догадываюсь, - произношу я, переставая смеяться, и рука оказывается за пазухой, где, конечно же, на этот раз нет оружия. Я слышу тревожные оклики охранников.
    Мне все равно.

    Ведь именно этого она и хотела.