Произведение «Золотая рыбка» http://www.udaff.com/archive/konkurs/78013.html произвело на меня неизгладимое впечатление. Пусть они шагают на конкурс рядом.




Просыпаться не хотелось. Хотелось пописать, но мой маленький родной горшочек  давно проржавел, его отдали играться рыбкам, а взамен  около кроватки поставили оцинкованное пятнадцатилитровое ведро. Перебравшись через маму, бабушку и двоюродную сестру, я присела на холодные острые края.
Ведро скрипнуло, но выдержало.
Тинькнула, брызнула, цвиркнула по оцинковке струйка. Нежный тонкий звук… - как будто посвист ласточки в прозрачной небесной выси, словно таинственный шелест, издаваемый плащом Бэтмена,  как нежное ля-бемоль-минор хора имени Курмангазы Джангильдина, как неумолкающий шорох волосни на…
Как всегда, я замечталась и ведро переполнилось.
«Какая прелесть!» - я беззаботно зашлась  смехом избалованного ребёнка, представляя забавную картину, когда ближе к полудню наша семья начнёт вставать, скользя и падая в этой милой лужице.

Нырнула под одеяло, тыкаясь носом в подмышки, паховые складки и промежности своих родных и близких. Сердце прыгало в надежде вдохнуть такой родимый, такой знакомый запах, но я ничего не чувствовала...
Как раз вчера мы доели ведро перепревших грибов, которые принёс мой милый папа двадцать пять лет назад -  лёгкие, терпкие  нотки сероводорода  то и дело вздымали одеяло, как парус мечты и романтических ожиданий; дурманящий, чуть с кислинкой запах поглотил в себе родные ароматы подмышек и пролежней.

Сегодня приедет мой папа! Такой желанный и такой загадочный! Такой спокойный и полный внутренней несокрушимой страсти!

Он появился, как всегда,  неожиданно, полный сюрпризов, весёлый и непринуждённый – в три часа ночи заухал под окном филином, завыл по-волчьи, обрушил на соломенную крышу нашей однокомнатной хижины град кирпичей, включил милицейскую сирену. Когда он возник на пороге, мы уже почти успокоились, бабушка приветливо улыбалась в потолок (как впрочем, и всегда), мама хлопотала, накрывая на стол.
Отец проехал через комнату, медленно оглядывая всё вокруг. Колёса его инвалидной коляски скрипели, тритончики, привлечённые этим звуком, шаловливо выпрыгивали из аквариумов, приветливо тараща глазёнки. Золотые рыбки, меченосцы и хариусы метались в ваннах, гекконы тревожно выли, чувствуя чужого.
.
Ах, мой дорогой папа, милый шутник, волшебник из детства! На этот раз он принёс нам трёхлитровую банку солидола, мы поставили её на стол и долго хохотали, не могли остановиться.
Запах съеденных позавчера грибов перемешивался с тонкими ароматами бабушкиных пролежней и невылитого оцинкованного ведра, накладываясь на резкий брутальный дух солидола, такой редкий в нашем женском доме. Ректальные свечи двоюродной сестрёнки таяли и медленно оплывали, весь наш маленький дом замер в предчувствии чего-то необычного, таинственного, небывалого.
Улеглись.

Как всегда, я сжалась на кровати в комочек, прижав к груди любимого тритончика, с замиранием сердца подглядывая, подслушивая и поднюхивая, что происходит там, внизу.
Непонятные приглушённые вздохи, визг колёс инвалидной коляски, ритмичный перестук маминых костылей и скрип бабушкиных протезов…гуканье и тютюньканье сестрички… писк тритончиков… сопенье рыбок и гекконов...

Только к закату следующего дня, когда измождённые и вымотанные мама, бабушка и сестра взобрались на нашу милую родную постельку, когда расползлись тритончики и ушлёпали хариусы, мой могучий папочка наконец-то позвал меня: «Пора, Наяра. Иди ко мне».

Оскальзываясь в волшебных лужицах и сгустках непонятного и неведомого, я спустилась с кровати и подошла к нему.
Осторожно погладила литое резиновое колесо его коляски, чувствуя каждый рубчик и трещинку на двадцатилетнем каучуке, потом мои пальчики, трепеща, поползли вверх, сами собой сомкнулись на рычаге раздатки, перебрались на верньер климат-контроля, нащупали кнопку включения полного привода…
Было стыдно и неловко, но я ощущала, что так нужно.

«Нажимать…?» - спросила я у папы одними глазами. Он спокойно смотрел на меня, тоже - одними глазами, словно размышляя  о чём-то. Его зрачки налились густой синевой, мускулистые веки набрякли.
Я тихонько провела пальцем по ногтю большого пальца его ноги, такому заскорузлому, и такому родному, такому волнующему. Погладила жёлтую твёрдую пятку, она призывно поблескивала в лучах заходящего солнца, будто звала куда-то вдаль, в невесомую сказочную зыбь…
Отец задумчиво молчал, не сводя с меня глаз. Смеркалось, за окном прокричала  мохноногая сова, потом филин двулапый, прокрякала сизокрылая утка обыкновенная, зашлась в диком хохоте выпь полосатая скрытожаберная.
Отец молчал, молчала и я. Необыкновенно хорошо было нам с ним в этой тишине и загадочности вечера. Заворочалась, закряхтела на кровати бабушка, сильно запахло давешними грибами.
«Закрой глаза и наяривай», - сказал папа.
Я закрыла глаза и почувствовала около своего лица что-то крепко-подрагивающее, незнакомо-мощное. Судя по запаху, ОНО было сизым,  глянцево-розовым, двадцатидвухсантиметровым.

Комок жара липко вырос внутри, окатил желудок, надпочечники и поджелудочную железу сладкой волной, в которой хотелось утонуть полностью, без остатка. Звонкая радуга, смеясь и постанывая, прошла через позвоночник,  распятым цветком застряла у меня в гортани.
Сизое и глянцевое приближалось к моим губам, медленно подёргиваясь извитыми пульсами и жилками в такт биению доброго папиного сердца. Лихорадочная дрожь сотрясала моё хрупкое шестипудовое тельце, я выбивала пятками барабанную дробь,  жаркий комок влажно рос внутри меня, ниспадая шелестящими хлопьями из солнечного сплетения в сторону крестца и малых фаллопиевых труб.
Не в силах длить эту сладкую муку,  наугад, не открывая глаз, протянула пальцы, захватила что-то овальное, двойное, парное в кожистых мешочках, перекатывающееся и будто плавающее там, внутри, седое наощупь. Потянула к себе, чтобы вместе с этими мешочками пробежаться босиком по звонкой радуге,  разбрасывая вокруг  лепестки роз, расплёскивая своё счастье всем, всем, всем добрым и хорошим людям…
Потянула кожистые мешочки сильней, ещё сильней, сдавила в пальцах, вкладывая всю силу своего неизведанного сокровенного нерастраченного за тридцать лет чувства…

Вскинулся крик, папа дёрнулся, коляска шлифанула линолеум и пошла юзом, тарабаня задним мостом. Папино тело сотрясала неуемная дрожь, он корчился и кричал, извивался, изрыгая потоки доселе неизвестных мне слов.
На папин крик отозвался филин двулапый и мохноногая сова. Я боялась открыть глаза, я таяла. Ослепительное солнце вспыхнуло и закачалось у меня в животе, потом в предсердии и в копчике.

Понял ли папа, что я не поняла, что произошло? Не знаю. Когда встали, он был холодноватым. Быть может испугался?
Собрался быстро, не завтракал. На прощанье громко постучал ногтем по стеклу бабушкиного глазного протеза, возмутив бабушкин покой, она взволнованно и беспорядочно заметалась во сне, путаясь в перине.
- Пап, зачем ты так? - тихо и серьёзно спросила я его.
Он промолчал, с визгом развернул коляску полицейским разворотом на месте, вылетел за дверь и понёсся по заснеженному лесу, оставив меня переполненной девичьей нежностью и тоской.
Теперь томиться ещё пять лет… Ждать, любить и надеяться…. И гадать – зачем же он принёс трёхлитровую банку солидола?


.