Это было, пожалуй, самое обещающее время в моей жизни... Как, впрочем,  в жизни всего моего поколения. Бодрый и обаятельный Горбачев, появляясь на экране телевизора практически каждый день, внушал веру в то, что до счастья осталось совсем немного.
    Была весна. Она выдалась ранней и теплой. Я учился на престижном специальном отделении филологического факультета.  Ко второму семестру, вполне освоившись в этом «девичьем царстве», где парни были на вес золота, я еще и влюбился.

    Среди одногруппниц, Элька – Эльвира Мацановская – выделялась не только звучным сочетанием имени и фамилии, но и парадоксальным несоответствием внешности и темперамента. Хрупкая фигурка и гордый, ахматовский профиль никак не вязались с огромной энергией, которая обнаруживалась в каждом ее слове и поступке. Я обожал ее. Ее смех, огромные умные глаза, ее «игрушечные», тридцать пятого размера, туфли. Даже то, что она не позволяла мне и мысли о сексе – и это мне в ней нравилось. Мы обходились петтингом, и я скажу вам, друзья – мало когда в будущей своей жизни мне доводилось испытывать большее наслаждение.

    Одно только обстоятельство смущало меня: Элька, дочь заместителя министра мясомолочной промышленности республики, была еврейкой. А в силу сложившихся стереотипов, этот факт никак не укладывался в планы моих родителей, которые опасались любых связей с евреями, как с чем-то таинственным, непонятным и чуждым.
    Но я был влюблен, а в этом деле, как известно, преград не бывает. Мы избегали разговоров на тему еврейства, хотя я понимал, что для Эльки она очень важна. Мы с удовольствием учились, ходили на пары, взявшись за руки, и ловили завистливые взгляды однокашников.
    В те славные, устремленные в будущее времена, по средам после третьей пары студенты были обязаны отбыть так называемый «кураторский час». Непременной его составной была политическая информация.

    В тот день я, как обычно, сидел с Сашкой Шереметом на галерке и играл в балду, пока старательные одногруппницы рассказывали о забастовках в США и империалистических намерениях НАТО. Куратор, отбывающий эту повинность с не меньшим цинизмом, чем студенты, однако, старательно изображал искреннюю заботу о нашей политической осведомленности. Видимо по этой причине, заметив, что мы с Сашкой игнорируем информацию об очередных коварных замыслах по размещению крылатых ракет в Европе, он прервал докладчицу…
-  А вот Федоров, он лучше всех все знает… Да, Федоров? Вот встаньте, и расскажите, что вы сегодня подготовили на политинформацию!
    Я медленно встал, и, выдержав люфтпаузу, пока мне передадут свежую газету, поймал косым взглядом на странице выделенную жирной рамкой статью. Делая вид, что материал мною проработан дома, я как бы пересказывая ее содержание, выхватил первую строчку из текста и, глядя в глаза куратора, бодро начал:
-  Вчера, девятого апреля 1985 года, - я опять скосил глазами в текст, и понял, что надо менять интонацию… - после продолжительной, тяжелой болезни… - мой голос стал таким же скорбным, как у Кириллова, когда он объявлял о смерти генеральных секретарей… -  скончался … выдающийся советский физик… - я выдержал трагическую паузу, - Бенцион… - спазм смеха мне удалось сдержать неимоверным усилием… - Моисеевич… - аудитория прыснула хохотом, - Вул. «Вул» я скорее прокудахтал, чем произнес, потому что сил сдержать накативший смех уже не было.
    Группа ржала так, что куратор вначале не нашел, что сказать. Он постучал ладонью по столу, и заметил:
- Это, конечно, одно из самых важных политических событий в мире… Садитесь.
    Я сел, и вдруг увидел, как Элька встав из-за стола, решительно движется в мою сторону. Резкая, как и сама Элька, пощечина, сделанная ею, наверное, первый раз в жизни, была нокаутирующей.
- Скотина! – громко, даже скорее звонко произнесла Эльвира Мацановская, и метнулась из аудитории…

    В июле 1985 года меня специальным Вузовским призывом «ушли» в армию. Что-то мне подсказывает, что Борис Михайлович Мацановский, с подачи Эльвиры Борисовны, приложил к этому факту свою, в ту пору всесильную, руку.