Был седня на сельскохозяйственном предприятии. Фтыкал в комбайны, трактора и косилки, нюхал каровники и свинарники, с панимающим видом щюпал созрефший и закалосифшыйся ячмень. И такая настальгия по савеццким временам нахлынула, аж песдетс.  Я, канешна, вашол в журналистику уже после таво, как абрушылсо сацыалистический строй, но ностальгические россказы ветеранов пера и линотипа под общим названием "как зоебизь было ездить в калхоз" с зомиранием серцца фспаминаю до сих пор.



Адин древний как гавно мамонта журнолюга-падонак по имени Леонтьич (дай иму аццкей сотона как можно больше здаровья и щастья), к примеру, понтовалсо перед нами - будущими виртуозами слова - ни много ни мало сломанным хуем. Эта беспесды пичальная исторея со щасливым канцом (да-да, именно щасливым, вы не ашыблись. падробности пожже) случилась с ним в шыстидесятых годах, када Леонтьич, палучиф камандировачные, упиздил в далекий-далекий совхоз, где выращивали... щаз ахуеете, канаплю. Но не для таво, штоб курить, а для таво, штоб вить из нее вирефки. Тем не менее, по воспаминаниям аксакала, "абаригены там были какие-то йобнутые на фсю башню, асобенно те, каторые нипасрецтвенно в поле работали".



Исполниф свой журнолистский долг (то бишь спрасиф у председателя, фсе ли у них зоебизь и палучиф атвет, што фсе просто ахуительно), Леонтьич перешол ко фтарой части обязательной программы - к бухлу и бане. Вдвоем с председателем калхоза ани падписали на это дело пару доярок и атправились аццки жечь.



В мамент раскрытия темы ебли, по васпаминаниям Леонтьича, ему вдрук захотелось выебать даярку фжеппо. А хуле, вы думали, анальный сегз паявилсо вместе со студией Private? Хуй там. Мастерски разложыф партнершу на полках, бравый журналюга со всей дури засадил ей в межягодичное пространство. Но ф паследний мамент даярка пачуяла ниладное и лофко извернулась, подставиф под удар пенеза собственный копчег.



Дальше взвыли оба. Адна - от недеццкого уебывания твердым хуем в нервное сплетение, фтарой - от дикой боли в области паврежденново дивайса. Прибежафшый на шум председатель с панимающим видом асматрел хуй и вынес деагноз - "перелом". Фсе. Песдетс. Перед Леонтьичем в красках пранеслась фся его абильная на йоблю предыдущая жызнь и перспектива полного нестояка в дваццать пять лет со фсеми вытекающими.



"Не баись, кариспандент", - успакоил журнолиста председатель, - "Ща вылечим, пару дней поболит, а патом будет как новый". С этими словаме он велел пришедшей фсибя доярке слетать к нему в кабинет правления и принести аттуда бутылку из тумбачьки и бинт. Охуевший Леонтьич даже не сапративлялсо, када примчавшаяся через десять минут пейзанка стала растирать ему хуй какой-то ванючей жыдкостью, а патом старательно перебинтовала девайс и велела не сцать (в прямом и переносном смыслах). А если приспичит, то сцать прям через бинт, и похуй.



Два дня после камандирофки Леонтьич отлежывалсо у себя дома и грустнел с каждым прожитым часом. Каково же было его удивление, когда на третьи сутки, праснуфшысь, он абнаружыл под собственным адеялом ниибический стояк. Астарожно размотаф бинт, кариспандент нашол свой абнавленный пенез стафшым несколько более длинным и с ахуенной шышкой в середине, но - СТОЯЧИМ! С тех пор, по воспоминаниям Леонтьича, бабы прыгали на его модифицырованный девайс с каким-то аццким остервенением (ну хуле, дилдософ со страпонаме тогда ищо не было, а разнаабразия, видимо, хателось - А.О.).



И только адна мысль не давала ему пакоя - што же это за чудодейственное среццтво, воскресившее потерянный для опщества член из мертвых? Спустя год Леонтьич съездил в тот самый совхоз и спрасил у председателя, чем ему, собственно, намазали сломанный хуй.



"Конопля на солярке", - ахотно объяснил сельхоздеятель, - "Мы ей от всего лечимся, ахуенно помогает".