Кривулин  пил второй день. В местном баре обнаружился неплохой выбор травяных настоек, и он, не повторяясь, изучал их по очереди. Он ненавидел пиво и вино, любой напиток малой крепости был для него стыдным – а тут наступило раздолье. Тминная настойка, настойка черешневая и липовая, а также водка укропная и водка, настоянная на белом хрене, перемещались из-за спины бармена на стойку в гладком прозрачном стекле.

Съемочная группа выбирала натуру – уже неделю они колесили по Центральной Европе, готовясь к съемкам фильма о Великом Композиторе. Здесь, в городе, где родился Композитор, их и застали дожди. В небе распахнулись шлюзы, и вода ровным потоком полилась на землю.

Машина буксовала в местной грязи, похожей на родной чернозем, съемочный фургон сломался по дороге, а шофер пропал в недрах местного автосервиса. В довершение ко всему вся кинопленка оказалось испорчена – из бобин потекла мутная пластиковая жижа, будто туда залили кислоты.

Теперь Кривулин второй день ждал режиссера в гостинице.

Композитор строго смотрел на него со стены, держа в руках волынку. Или не волынку – что это был за инструмент, Кривулин никак не мог понять. Могло показаться, что на картине не знаменитый Композитор, а продавец музыкального магазина – за его спиной висели скрипки, стояло странное сооружение, похожее на гигантский клавесин и горели органные трубы.

У Кривулина тоже горели трубы – медленным алхимическим огнем. Он давно приметил мутную бутыль с высокомолекулярным (слово напоминало тест на трезвость) соединением, и упросил хозяйку откупорить. Виноградная водка огненным ручьем сбежала по горлу.

Кривулин мог достать все – однажды, на съемках в Монголии он нашел подбитый семьдесят лет назад советский танк и, починив, пригнал на съемочную площадку. В сухом воздухе пустыни танк сохранился так хорошо, что многие считали, что он просто сделан реквизиторами по старым чертежам.

Посреди города Парижа, на Монмартре, он достал живого козла для съемок фильма «Пастушка и семь гномов». Для сериала «Красная шапочка и дальнобойщики» он выписал из австралийского цирка волка, понимающего человеческую речь. Друзья по его просьбе печатали паспорта и удостоверения, которые были лучше настоящих.

Сейчас Кривулину велели договориться о натурной съемке в Музыкальном музее. И он не сделал за два дня того, что делал раньше за час.

Он был похож на печального землемера из странного романа, который все никак не мог подняться в замок, и застрял в деревенской харчевне. Музей и вправду был похож на замок, что был страшен с виду и сам напоминал декорацию. Это здание, плод фантазии самого стареющего Композитора, свело исполнительного архитектора в могилу. Теперь Кривулин глядел в окно, на то, как четыре высокие башни кололи низкие тучи, а между ними плясали сумасшедшие гномы – кто с лопатой, а кто с кайлом. Но нет, конечно, это были не гномы - вместо горгулий по стенам торчали музыканты со своими лютнями, дудками и шарманками.
В полдень они оставались недвижны, а в полночь начинали приплясывать, приводимые в действие старинным часовым механизмом.

Кривулин звонил в музей, стучал в железные ворота древней колотушкой, но все было бестолку. Местные жители смотрели на него, как на чумного, уверяя, что музей не работает со времен падения Варшавского договора.

Хозяйка гостиницы, персонаж вполне итальянского извода – толстая, пучеглазая (кто-то сказал, что это душа ее рвется наружу), раздражала Кривулина. То, что всегда служило ему бесплатным источником всех местных тайн и подробностей, оказалось досадной помехой. Хозяйка была русской – вот в чем было дело. Она вышла замуж за иностранного студента, превратив его из супруга в средство передвижения, и встала за эту стойку лет пятнадцать назад. Муж умер (скоротечный рак, страховка, детей не было), и вот провинциальная барышня, ставшая на чужбине вполне шароподобной, крутила ручки пивных кранов.
Такие люди бывают двух сортов – они либо радуются земляку, либо хотят ему доказать, что их выбор тогда, много лет назад, был верен. Хозяйка была из вторых, и Кривулину приходилось заказывать чуть больше, чтобы она не лезла со своими разговорами.

Композитора он, кстати, тоже возненавидел – вместе с будущим фильмом. Старый музыкант много шалил в юности, потом стал злым гением короля, и даже, по слухам, отравил своего лучшего друга.

В знак протеста его музыка не исполнялась нигде – существовал молчаливый (в буквальном смысле) заговор музыкантов. Но в новом кинематографическом шедевре Композитор должен был воскреснуть спустя двести лет, переродиться и в новой жизни, колеся по Европе, спасать евреев от нацистов – никуда не деться, таково было условие продюсеров.

Но замок был закрыт, пленка оказалась бракованной и съемки откладывались.
Теперь Кривулин напоминал себе советского разведчика, что, напившись, будет петь протяжные песни у камина – он даже забрал из реквизита гармонь и решил перенести ее к себе в комнату.

Надо было взять инструмент и уходить. День стремительно растворялся в дожде, но вдруг к Кривулину пристал местный сумасшедший цыган Комодан. Комодан говорил на всех языках мира, причем одновременно. Вчера от него удалось избавиться, вложив немного денег в его грязную ладонь, но сейчас этот фокус не прошел.

Как и все сумасшедшие, этот шептал о спасении мира. Мир клокотал в горле цыгана, как поток в водосточной трубе. Но Кривулин был не лыком шит - чужая речь удивительно хорошо фильтровалась тминной настойкой, настойкой черешневой и липовой, а так же водкой укропной и водкой, настоянной на белом хрене.

Одно только заставило Кривулина вздрогнуть: цыган вдруг потребовал ехать в замок – прямо сейчас.

При этом Комодан крутил на пальце огромный ключ – и Кривулин сообразил, что это шанс. Подустав, сумасшедший пьяница бормотал уже невнятно, и Кривулин брезгливо снял его руку со своего плеча:
- Ша, тишина на площадке! Поедем сейчас.
Чтобы не возвращаться в свой номер, он понес футляр с гармонью на плече.

Они вышли на улицу – дождь не прекратился, а завис в воздухе. Цыган бежал впереди, раздвигая плечом водяную пыль, а Кривулин шел за ним как матрос, враскачку – медленно, но верно.

Ключ вошел в железную дверь замка легко и беззвучно, и она отворилась так же неожиданно тихо. Кривулин, впрочем, решил про себя, что лязг и скрежет сделает звуковик. «Снимать, конечно, нужно только в замке. Лучше, конечно, в подвалах» - подумал он.

Он мог бы сам снимать фильмы, да только это ему было незачем. Гармонии в этом не было. Гармония была у него за плечом, в большом коробе.
Коридор был гулок и пуст – они шли мимо портретов великих музыкантов прошлого. Из них Кривулин узнал только пухлощекого немца в белом парике.

Кто-то запищал под полом, а, может, в полости стен.
- Крысы? – спросил Кривулин.
- Здесь нет крыс, - ответил цыган неожиданно сурово. – Здесь никогда не было крыс, но всегда было много разных зверей. В подвале держали пардуса, а говорят, композитор перед смертью купил крокодила. Но теперь – другое. В таких домах всегда живут хомяки или сурки - это обязательно.
- Почему сурки? – спросил Кривулин, но ответа не получил.
Звуки приближались.
- Мы почти пришли, господин, - сказал цыган, и Кривулин поразился этой перемене. Комодан зачем-то засунул себе в нос две бумажные упаковки сахара, украденные из бара, и стал похож на безумного персонажа черной комедии. Походка его тоже изменилась, и цыган приплясывал как человек, который никак не может добежать до туалета.

Комодан отворил дверь в залу и пропустил Кривулина вперед. Кривулин перекинул ремень короба через плечо и шагнул через высокий порог.
Вдруг резкий удар обрушился на его голову, и все померкло.


Он обнаружил себя висящим, как космонавт - в крутящемся колесе. Он привязан в неудобной позе к ободам странного колеса, стальной карусели, стоящей вертикально посреди огромного зала.

Ноги и руки его торчали из зажимов на ободе. Вокруг, в проволочных лабораторных клетках сидели несколько зверьков и таращили на него глаза-бусинки.

- Че за хуйня? – спросил он угрюмо в пустоту перед собой. Из-за его спины вышел незнакомый человек, можно сказать, коротышка. Повернувшись куда-то в сторону, коротышка спросил:
- А он точно музыкант?
- Точно-точно, - ответил голос цыгана, – инструмент в чехле.

Кривулин не стал вступать в разговор и разочаровывать карлика. Он справедливо рассудил, что от этого может быть только хуже.

- А это что? – спросил Кривулин недоуменно, мотнув головой вместо того, чтобы махнуть рукой вокруг.
Хотя он не обращался ни к кому конкретно, ответил карлик:

- Это – идеальный инструмент. Иначе говоря, пластификатор переменной частоты, - карлик вместе с цыганом прилаживал какие-то провода к машине, и, не прерывая этого занятия, продолжил:
- Мне как злодею, позволительно поболтать перед началом Великого Делания. Именно Делания – впрочем, такая мелочь, как превращение ртути в золото и обратно, меня не интересует. Вчера я буквально стер в порошок все покрышки из запасов ремонтной мастерской, и еще кое-что по мелочи. Почему-то лучше всего действует на фотопленку… Но тогда у Инструмента еще не было центральной части, а теперь Комодан нашел тебя, и я доведу его до совершенства.

Настойка тминная заспорила внутри Кривулина с водкой укропной, и он подумал, не заснуть ли ему – это был хороший способ решения подобных проблем. При пробуждении, впрочем, появлялись другие проблемы, не менее серьезные и ужасно болела голова, но дурацкие карлики всегда исчезали. И гномы – тоже.

Заснуть, однако, не выходило, хотя голова все время валилась на грудь, а карлик продолжал:
- Вы знаете, любезный иностранец, отчего не исполняется музыка Композитора? Многие дураки до сих пор считают, что это месть поклонников его знаменитого друга. Глупость! Чепуха! Друг, конечно, был талантлив, но глуп, а музыка его - слащава. Наш же герой, строитель этих стен, знаток гармоний и властелин звуков, был настоящий гений! Он был гениальнее этого изнеженного выскочки в сто, в тысячу раз! И он дошел до тех высот, какие тому и не снились – и вот, на краю мироздания он создал Пластификатор.
- Че? - тминная и укропная уступили место черешневой и липовой, и Кривулин резко выдохнул.
- Я же говорю, это особый музыкальный инструмент, в котором сочетаются звуки всех инструментов мира.
- Мира… - как эхо отозвался Кривулин.
- По внутренним его колесам бегут десять хомяков, восемь кошек сидят в специальных камерах и мяукают в такт ударам стальных игл, шесть соловьев поют в клетках, а в центре этого находятся органные трубы, синхронизирующие звук. И вам повезло, мой незнакомый друг - вы станете главной частью механизма.
- Это поэтому я похож на цыпленка табака? – злобно сказал Кривулин.
- Почему цыпленка? Вы что, не видели знаменитого чертежа Леонардо? В процессе музицирования вы будете олицетворять гармонию человека.

Кривулин как-то понимал под гармонией совсем не то, никакого знаменитого чертежа никакого Леонардо в глаза не видел, но в его положении выбирать собеседников не приходилось.
- И что? Спляшем, Пегги, спляшем? Ну, сыграем, а дальше-то что?
- Дальше – ничего. Потому что Пластификатор обладает особым свойством – если играть на нем музыку, что сочинил отравленный юнец, в мире нарастает сложность и происходит пластификация. Если же, наоборот… Наш мертвый хозяин, музыкальный чародей, открыл закон пластификации и депластификации – от звуков его синтетического инструмента мельчайшие частицы вещества начинают вибрировать и образовывать новые связи. Но если инструмент начнет работать иначе и будет проигрывать музыку своего изобретателя, то все цепочки и излишне сложные соединения начнут распадаться. Мир станет прост и четок.
Сначала процесс пойдет медленно, но потом распространится – мир покатится по этой дороге, стремительно набирая обороты.

- Вот радость-то, - мрачно отметил Кривулин. – и спирт тоже?
- Что – спирт?
- Спирт тоже должен распасться.
- Дурак! Причем тут спирт… Хотя да, и спирт. Но тебе остается радоваться – ты увидишь великий праздник упрощения мира, понимая, в отличие от профанов, что происходит…
- Мы на «ты» перешли, что ли? На брудершафт не пили.
- Дурак! Дурак! Не об этом! Мир изменится – он станет строг и прям, в нем не станет места сложности. Черное всегда будет черным, а белое – белым. Гармония будет полной, и цветущая сложность сменится вечной простотой.
- И что?
- И все.

Кривулин вздохнул. Он понял немного, но то, что он понял, описывалось коротким русским словом. И этот конец был близок.

- Ну, дай сыграть-то перед смертью? – попросил Кривулин. – Недолго уж.

Директор музея несколько успокоился и вежливой горошиной «вы» снова вкатилось в его речь.
- Умирать, положим, вы будете очень долго. Или жить – мы все будем жить довольно долго, наблюдая приход Великой Простоты. А развязать я вас не могу.
- Да не развязывай. Мне одной руки хватит. Дай только гармонь мою.
- А это что? Что? Что? – закричал карлик.
- Гармонь. Русскому человеку без гармони никак нельзя. Вон в коробе у стола стоит.
- А, аккордеон? – и карлик нагнулся.

Кривулин опять не стал его поправлять, и принял гармонь, освобожденной от ременного зажима рукой. Он расправил меха, и первый звук гармони заставил вздрогнуть карлика. Задрожал и музыкальный Пластификатор.
Что-то шло не по плану.

Кривулин повис на ремнях, как висели на своих костылях инвалиды в электричках. Черта с два он мог забыть этих инвалидов, что пели «Московских окон негасимый свет», а когда в вагоне публика была попроще, то «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной». Теперь было понятно, почему они держали гармонь именно так и отчего становились в грязном проходе между скамьями гармоничнее любой статуи у Дома Культуры в Салтыковке. Он прикрыл глаза и завел:

- Раскинулось море широко-оо…

Ухнуло что-то в органных трубах, а хомяки встали на задние лапы.

- И волны бушу-у-уют вдали-и-и… - продолжил Кривулин.

Завыли кошки – тонко и жалобно. Органные трубы издали печальный канализационный звук и вдруг с треском покосились.

Кривулин обращался к безвестному товарищу, с которым был в странствии, с которым вдали от дома, посреди чужой земли и воды делил краюху хлеба.
Он выдыхал то, что было раньше настойкой тминной, настойкой черешневой и липовой, а так же водкой укропной и водкой, настоянной на белом хрене. Голова прояснялась, и боль в затылке прошла.

А Кривулин играл и играл – корчился перед ним карлик, дрожал музыкальный Пластификатор, и лилась песня.

Он вел ее дальше – и уж хватался кочегар за сердце, подгибались его ноги и прижималась чумазая щека к доскам палубы.
Ослепительный свет озарял кочегара, нестерпимый свет возник и в зале – это лопнула какая-то колба внутри зловещего инструмента и вольтова дуга на секунду сделала все неразличимым.

Но Кривулин не видел этого – он давно закрыл глаза, и песня вела его за собой. Угрюмые морские братья, осторожно ступая, поднимались из машинного отделения с последним подарком, ржавым тяжелым железом в руках. Корабельный священник жался к переборке… Жизнь кончалась – она была сложна и трудна, но кончалась просто. Все соединялось – жар печи, плеск волн и негасимый свет.
Наконец, Кривулин завершил песню - устало, будто зодчий, завершивший строительство своего собора.

В комнате давно было тихо. Хомяки и коты разбежались, чирикала птица под высоким сводчатым потолком. Потрескивало что-то в разрушенном агрегате. Ремни ослабли, и Кривулин легко выпутался из них – никого вокруг не было.
Там, где лежал карлик, осталась неаппетитная лужа, как после старого пьяницы. Цыгана и след простыл.

Кривулин брел по пыльным комнатам, волоча за собой гармонь, как автомат – будто советский солдат по подвалам Рейхсканцелярии.

Группа приехала на следующий день, и начались съемки. Товарищи Кривулина привезли новую пленку и голоногих актрис. Но и новый запас часто шел в брак: сыпалась основа, превращаясь в пыль и труху. Это происходило постоянно.
И тогда звали Кривулина с его гармонью. Странное дело – несколько дней подряд после того, как он рвал душу протяжными песнями, неполадок с камерами и пленкой не было.

Но и тогда съемки все равно не шли – все, начиная с режиссера и заканчивая последним осветителем, пили черешневую и вишневую вкупе с укропной и тминной прямо на съемочной площадке. Актеры пили и плакали, размазывая слезы по гриму. Как было не пить, когда напрасно старушка ждет сына домой и пропадает где-то вдали след от корабельных винтов.