Гонца, принесшего дурную весть, когда-то убивали. Меня, конечно, никто убивать не станет, но всё же трудно смириться с мыслью, что скоро моё имя будет вызывать у всех только негативные эмоции. Сомнительная слава, ничего не скажешь! Слава Богу, Петерсон перенес мой доклад в Совете Безопасности после рождественских каникул. Не хватало ещё испортить людям праздник. И мне не стоит огорчать семью, хотя жена и дети непрерывно дергают, почему я вдруг такой хмурый. Я ссылаюсь на больной желудок, и, хотя это неправда, мне обидно, что они снова и снова спрашивают об этом, забывая, что я уже неоднократно отвечал.

Наш минивэн осторожно катит по обледенелому Симферопольскому шоссе среди таких же нагруженных, облепленных грязью автомобилей. В них битком набито замученных праздничными хлопотами москвичей, решивших встретить, как и мы, Новый Год на загородных дачах. Сегодня меня даже не раздражает, что сзади у детей противно вопит телевизор, а жена каждые десять минут закуривает новую сигарету. Мы дружно молчим, и мне кажется: когда мы не ругаемся, нам просто не о чем говорить. Нас, действительно, трудно назвать дружной семьей, но традиция есть традиция - вот уже двенадцать лет в конце декабря мы выбираемся за сто двадцать километров от Москвы. Конечно, детям в праздники в тысячу раз интересней тусоваться со сверстниками, а жене - сходить к кому-нибудь в гости. По сути, я - единственный ревнивый сторонник встречи Нового Года в заснеженной избушке посреди леса. Там я встречал его ещё ребенком и потом, возобновив традицию, когда Володьке стукнуло пять, а Маше - три, вдруг понял, насколько был несчастлив в тот период, когда добровольно отказался от приездов сюда. Мне кажется, будто здесь, среди высоченных сосен я заряжался жизненной энергией на весь следующий год. Стоило только выйти в новогоднюю ночь на порог, вдохнуть искрящийся от снежной пыли воздух, провести рукой по старым, растрескавшимся брёвнам дома, как тут же всё проясняется в голове. Даже не знаю, почему… Ну, а ясная голова перед очередным годом, таким трудным для всех нас, сейчас просто необходима.


Я раздраженно луплю по рулю и перехватываю удивленный и одновременно недовольный взгляд жены. Господи, почему я не могу обсудить свои проблемы в семье, среди самых, можно сказать, близких людей?! Не могу выпустить пар? Я, что, всё-таки берегу их покой или просто боюсь, что они не поймут меня, что окажутся чужаками, которые разделяют не мои взгляды, а взгляды того самого польского профессора? В общем, какая разница, почему я молчу, хмурюсь и молчу, несмотря на приближение Нового Года. Видя такое моё настроение, домашние даже не особо ныли перед поездкой на дачу. И на том спасибо.

Я сворачиваю с трассы и сбрасываю скорость. Ехать теперь нужно ещё осторожней - грузовики и недавняя оттепель превратили и без того паршивую дорогу в каток, прикрытый сверху комьями смёрзшегося снега. Дальше будет ещё хуже, ведь нам придется ехать километров двенадцать по целине. Я знаю, многим не нравится такая глушь, но, наверно, именно малолюдность здешних мест спасала мою дачу от воров и вандалов. Знакомые плачутся, что даже в навороченных коттеджных посёлках с их до зубов вооруженной охраной ничего нельзя оставить в доме - наркоманы и бомжи выламывают любые двери и спиливают любые решётки. У меня такого сроду не было. Кажется, даже двери можно не запирать. Потому что всем глухоманям глухомань. Когда я ездил в Тулу оформлять родительское наследство, местные чиновники с трудом нашли мою дачу в своих реестрах. Хотя деда, который получил её от Академии наук, ещё помнят - в Туле одна из улиц названа в его честь.

Когда мы едем через поле, кажется, что меня ведёт почти что звериное чутьё. Для постороннего взгляда дороги здесь нет - бугристая снежная равнина, утыканная черным бурьяном. Ну, и в таком же духе дальше - там, в лесу, мои манёвры среди деревьев вряд ли кто-нибудь другой повторит без вреда для подвески автомобиля.

Дача здорово выхолодилась, но всё равно в ней безумно уютно. Я не люблю старых домов с их въевшимся во всё запахом прелой трухи и прокопченного жира. Не люблю древней паутины и комков пыли в углах. Но моя дача будто не подвержена влиянию времени. Нет, она, конечно, не выглядит, как только что срубленная, но старость у неё - благородная, что ли. Какая-нибудь половица, если и скрипнет, то скромно, без надрыва. Нет ни плесени, ни облупившейся краски на оконных рамах, нет даже мусора, хотя мы тут особо и не хозяйничаем. Кажется, будто дача сама за собой ухаживает. Возможно, именно поэтому вот уже двенадцать лет мне удаётся пресекать нытьё моих домашних - я вижу, как им самим не терпится очутиться здесь. Правда, точно также понимаю, почему детей быстро тянет обратно - делать им тут, действительно, абсолютно нечего.

Я заканчиваю обход дома, убеждаясь, что всё, как в прошлый раз. Жена растапливает печку, а дети вместе с телевизором переместились в гостиную и там зависли - я снова слышу оттуда киношные вопли. Я выговариваю им сгоряча что-то назидательное, решительно выключаю телевизор и гоню разгружать машину. Тут же вспоминаю про свой грядущий доклад и раскаиваюсь, ведь своими нравоучениями рискую испортить детям праздник - можно сказать, последний нормальный праздник на ближайших пару лет. В дверях снова сталкиваюсь с ними - Маша, поджав губы, двумя пальцами несёт торт, а Володька тащит свою игровую приставку. Я не могу на них кричать, а только тихо про себя рыдаю - Господи, ведь нашли же самое ценное, что первым делом внести в дом! Выйдя на крыльцо, вдыхаю всей грудью и тут же получаю чем-то тяжелым по голове…

- Что случилось? - спрашиваю, открыв дверь. Сердце отпускает, когда вижу, что все в доме, все целы. Володька сидит на полу в коридоре, а жена и дочь склонились над ним. Обернувшись ко мне, обе вскрикивают. Я отслеживаю их взгляд и щупаю свои волосы - они липнут к рукам. Догадываюсь, что весь в крови, но важнее, что там с сыном. У него разбит нос и губа, но ничего серьезного. Как во сне бреду на второй этаж за полотенцем. Проходя мимо окна, убеждаюсь, что автомобиль пропал. Именно убеждаюсь - будто я ждал, что рано или поздно это должно было случиться. Невозможно безнаказанно жить в такой глуши, ведь мне же говорили…

- Вы их видели? - я морщусь, потому что залил йодом рану на голове, и теперь она здорово саднит.

- Три мужика, бледные такие… - дочка говорит быстро и непрерывно облизывает губы. - Мам, у меня помада в машине осталась.

- У нас в машине всё осталось, - жена уставилась в окно, где уже стемнело.

- Наркоманы, наверно, раз бледные… У кого-то есть мобильник?

Все трое мотают головами. Даже Маша, у которой раньше, казалось, телефон вечно болтался на шее. Как же мы попали! Без связи, без машины, без еды, в двадцати километрах от трассы. Господи, мне хочется плакать от бессилия, от того, что, может, последний нормальный Новый Год так мерзко и так паршиво будет встречен. Когда жена поворачивается ко мне, я прошу её жестом подняться со мной наверх, но она морщится и цедит сквозь зубы:

- Ладно уж, здесь говори. Дети - давно взрослые, пусть участвуют…

Я чувствую, что она зла на меня. Она считает, что я виноват во всём, в том, что снова потащил их сюда. Мою вину не искупает даже кровавая рана на голове. Я обвожу взглядом свою семью и говорю с напускным оптимизмом:

- Предлагаю набрать в кастрюлю снега и приготовить чай. Я помню, что Маша спасла торт, так что можем прикончить его в честь праздника. Сегодня уже темно, а завтра мы с Володькой сходим к трассе за помощью.

В общем-то, всё правильно говорю, но за этот фальшивый оптимизм просто себя ненавижу. Наверно, я так и не научился разговаривать с людьми - если тема не касается моей работы, если нужно учесть мнения, амбиции или возможные обиды моих собеседников, я всегда умудряюсь сделать всё, как нельзя хуже. И так же с собственной семьей - мне трудно найти нужное слово. Я чувствую: его ждут от меня, оно даже крутится у меня на языке, но стоит открыть рот, как всем тут же становится неловко. Мне проще писать, я даже детям чаще с работы кидаю сообщения «на мыло», нежели звоню. Но сегодня моя обычная неуклюжесть в словах помножается на гудящую от недавнего удара голову.

Маша приносит торт. Жена находит на кухне чай с бергамотом, который я терпеть не могу, но деваться некуда - другого нет. Мы дожидаемся двенадцати часов, чокаемся чашками и уныло расходимся по спальням. Я сообщаю жене, что буду спать в гостиной на диване - она даже не спрашивает, почему.

А ночью наступает ад. Нас всех выворачивает наизнанку. Первой чувствует неладное Маша. Я только начал засыпать, как она прошлепала мимо меня на кухню. Я спрашиваю, что с ней, и получаю ответ:

- Мутит…

И тут же звуки рвоты. Вскакиваю и зажигаю свет. Маша стоит, склонившись над раковиной. Яркий свет, острый запах желудочного сока заставляют меня окончательно проснуться. Тут же понимаю, что у меня самого к горлу подступает плотный комок слизи. Я сглатываю слюну, но комок не проходит. Более того, слюна быстро наполняет рот.

- Кажется, меня тоже… - я бегу к двери и начинаю блевать в снег прямо с порога.

Потом всё видится одной бесконечной фантасмагорией: я то вытираю за кем-то пол, то меня снова тошнит, то я кипячу воду в многочисленных кастрюлях, то тащу их на улицу остужать в снегу. В аптечке жена находит марганцовку, и мы дружно промываем себе желудки после треклятого торта. К пяти утра я обнаруживаю себя замершим, мокрым и несчастным. Я пытаюсь согреться под одеялом в позе эмбриона. Кажется, забрезжил рассвет, когда я окунулся в липкий и тревожный сон.

Просыпаюсь оттого, что упорно стучит форточка. Встаю, чтобы закрыть её, и меня немедленно бьёт холодом. Бьёт, как будто током. Тело корчится в судорогах, но я упорно, на непослушных ногах продвигаюсь к окну. А на улице, оказывается, разгулялась метель. Очередная паршивая новость меня даже не расстраивает. Кажется, будто какие-то вселенские силы решили со мною сегодня разделаться. Не бывает так, чтобы всё сразу. Вернее, вероятность этого ничтожно мала, но мне ли не знать, что вероятности весьма обманчивы. Я - закоренелый атеист, но, наблюдая за целыми народами, я много раз ловил себя на мысли, что когда срабатывает вероятность в доли процента, это всегда похоже на наказание Господне. Как будто не учел, не заложил в модель какие-то нематериальные факторы. Нечто абстрактное, морально-этического плана, но при этом оно оказывает решающее влияние, и ситуация из управляемой превращается в критическую.

К чему сейчас такие размышления? Не знаю, может, просто разум защищается от новой напасти с помощью фатализма. В реальности же я закрываю форточку и тупо усаживаюсь рядом на стул. Постепенно исчезают все мысли, остаётся только дрожь, сплошная, сводящая с ума дрожь. Я даже нормально дышать не могу - горло судорожно хватает воздух, как у рыбы, выброшенной на берег. Я просто терплю, может, это безумие, наконец, закончится.

Потом я вспоминаю о семье. Эта мысль заставляет меня броситься растапливать печь. Растопив, поднимаюсь с корточек и вдруг теряю сознание. Всего на пару секунд, но когда я поднимаюсь с пола с какими-то начисто промытыми мозгами и совершенно без дрожи, то вижу жену и детей, которые вышли на шум из своих спален. Возможно, это всего лишь подслеповатый сумрак, но все выглядят изможденными. Особенно Маша. Она и так невозможно худа, но после прошедшей ночи кажется просто призраком. У жены проступили круги под глазами и больше обычного прорезались складки вокруг рта. Володька - на первый взгляд, - лучше всех, но и у него ненормальная бледность и лихорадочно блестящие глаза.

Я машу им всем рукой и приглашаю спуститься вниз. Потом мы с Володькой занимаемся чаем, а женская часть семьи безвольно полулежит на диване в гостиной. Никто не разговаривает, и это угнетает больше всего. Если бы ругались, было бы не так страшно. Но все понимают, что ситуация с наступлением метели усугубилась, и надо беречь силы. Все заняты только собой, тем, чтобы протянуть в такой ситуации, как можно дольше. Целый день все лежат или занимают себя, по сути, бессмысленными занятиями - в сотый раз ищут по дому еду или средства связи, непрерывно пьют чай, выходят на крыльцо взглянуть на белое марево и убедиться, что не видно дальше трех метров. Колею от нашей машины почти замело, отчего у меня противно сжимается сердце - я почему-то перестаю верить в своё чутьё, которое обычно помогало мне найти дорогу…

.... следует...