-Мне билет на Хабаровск,- я нагнулся к окошку железнодорожной кассы,- на ближайший.
- Пятнадцать рублей, чего-то там копеек, - проскрипела в ответ огромная, словно холм тетка. На огромном толстом носу висели толстые очки в роговой оправе, огромная, черная родинка на щеке, и непомерно большая грудь, которой она покрывала пол стола. Я протянул в окошко деньги.
-Паспорт, - едва слышным безразличным голосом произнесла тетка.
-Чего-чего? - переспросил я.
-Паспорт, - уже громче и повернувшись ко мне, сказала тетка.
-А я его дома забыл, можно без паспорта билет в Хабаровск?
-Нет, нет паспорта - нет билета.
За мной заволновалась, закачалась очередь, какой-то мужик в светлой, полосатой рубашке и вытертых старых джинсах нервно выкрикнул, - молодой человек, давайте,  не задерживайте очередь, всем надо в Хабаровск.
-Уважаемый, давайте без «давайте», я тоже очередь отстоял, -  и, повернувшись к тетке, спросил, - а без паспорта никак? А то снова очередь стоять.
-Никак, - она зло посмотрела на меня, расстреляв заочно взглядом, и потеряв ко мне всякий интерес, крикнула – следующий!

Я вышел из точной копии ярославского вокзала в Москве, и не торопясь, пошел к морскому вокзалу. Купил мороженого, ягодного, за семь копеек. Денег было на три билета и еще один кабак, только купить билет не было возможности. А выбираться в Хабару надо было край как. И вот я стоял на мосту между двумя вокзалами и тупо пялился на набережную, на Золотой Рог, и корабли, медленно выходившие в открытое море, и корабли, устало пришвартованные возле берегов. Я зашел в морвокзал, и посмотрел на другой край города – мыс Чуркин. Последняя точка железной дороги, восточный угол страны. К причалу подошел паром и огромный и совершенно пустой морской вокзал, где под потолком гуляло эхо моих шагов, вдруг  превратился в бурлящий людьми котел. Тишину порвал гомон, выкрики, торопливый топот ног. Мое внимание привлекла молодая, еще красивая, но уже полнеющая и дурнеющая женщина, она хрипло командовала выводком детей и мужем. Молодка, торопила их на вокзал, вот-вот должна была отойти электричка на Уссурийск. И поэтому  торопливым шагом шла она с огромной плетено корзиной в одной руке и баулом в другой, с мужем на которого как на самосвал были накинуты кучей какие-то узлы, а за ними нагруженные рюкзачками бежали трое детей, почти одногодки. Две девчонки, с выгоревшими светлыми волосами, затянутыми в смешные косички, и мальчишка почти лысый, с треугольным чубчиком и вечно сползающим рюкзачком. Он разгонялся и скользил по полу, как по льду, за что и получил затрещину от маман, шмыгнул носом, вытер об кулак соплю и побежал дальше. «Электричка на Уссурийск!» - взорвалось в моем мозгу, - «домой!»


Я побежал бегом  за семейкой, на вокзале у пригородных касс толпился народ. Следом за наглой мамашей пробился к окну, купил билет. Выскочил на перрон, пролетел пару вагонов и, плюхнувшись на жесткое деревянное сидение электрички, счастливо выдохнул. Электричка задрожала, затарахтела, забилась под сиденьями, вагон затрясся мелкой дрожью. В динамиках  строгий голос пробухтел что-то не разборчивое, двери щелкнули, и поезд тронулся. Я откинулся на сиденье и прикрыл глаза, уткнувшись головой в стену и очнулся уже за Раздольным, почти у Уссурийска. Вернее не за Раздольным, а в тот момент, когда, гудя и воя, электричка стала набирать скорость и белая табличка, с черными буквами пробежала перед глазами, я прочел «Раздольное». В «Раздольном родилась моя мама», - почему-то подумалось мне. И я с улыбкой вспомнил, как она рассказывала про свои детские шалости. Мама никогда не рассказывала нам с братом про свое детство, и только за столом, когда все гости травили байки, в которых они являлись главными героями. Только тогда, подслушивая, мы узнавали, как мама каталась по Амуру на льдинах, как украдкой бегала на рыбалку со своими сестрами, закрыв самого маленького – дядьку в доме. Как дед, чтобы не отвечать на провокации китайцев пулями, придумал «березовую войну», и хунвэйбинов встречали на льду Уссури и Амура березовыми кольями, и гнали взашей обратно в Китай, наддавая напоследок непрошеным гостям тумаков по первое число. Как папа дрался из-за мамы с зеком на открытой, уличной танцплощадке в ЦПКО и победил, но с тех пор у него над грудью остался маленький шрам, и про который папа так стесняется говорить. И как мама застирывала прямо в Амуре папину рубаху от крови, а после этого, они до рассвета сидели у дебаркадера, и смотрели, обнявшись, на звезды в черном, бархатном, летнем небе.

Напротив меня сидел парень в лихо закинутой на затылок фуражке с голубым околышем. На петлицах его парадки я не увидел знакомого с детства винта, и, едва присмотревшись к эмблеме с двумя самолетами и парашютом между ними, спросил,
- Зема, какие это у тебя войска?
- Десант, - ответил парень со странным ударением на первый слог.
-У вас же береты должны быть, -  удивился я.
-Должны, но не обязаны, - скривился он, - нас шифруют, зачем-то. Каждый китаец и любой американец знает, кто мы и где стоим, но все равно, шифруют. До идиотизма, летом в пилотках ходим, хэбешки пехотные, и тельники не выдают.
- Обидно, наверное?
-А, - он махнул рукой,  – не то слово, вон только к дембелю все готовятся, парадки переглаживают под три пуговицы, тельники готовят и аксельбанты. А за бронзовую «Гвардию» продадут план родной столовой.

Я посмотрел в окно, за ним летела тайга,  и наша непонятная никому на свете страна. В вагон зашли погранцы. Боец встал, отдал честь, протараторил звание-фамилию и протянул какую-то серую бумажку и военный билет. Офицер внимательно посмотрел на него, отдал документы, прошел дальше по вагону, и найдя пустую скамейку сел у окна, и, достав из кармана кителя сложенную  газету, стал читать. А солдаты, вытянув ноги в серых от  пыли сапогах,  откинулись и сразу закемарили.
- Вон, выездной патруль, - мотнул головой десантник, - блатная работа ходить по вагонам да пропуска проверять. Да еще паспорта у проезжающих во Владик.
-Что серьезно? А зачем паспорта проверять?
-Так погранзона, Владик  - закрытый город.
-Погоди, как закрытый? Мы нормально ехали, никто никаких пропусков и паспортов не требовал.
- Как это? У всех в Уссурийске проверяют, идут по вагонам и проверяют.
- Так мы на мотоцикле ехали, три дня назад.
-А, там менты проверяют. На посту.
Я начал истерически ржать, вспомнив, как у нас «проверили» документы менты и как мы скрывались на пустыре и у подъезда.
-Что ты ржешь? – не выдержал боец.
-Да мы с корешем эту проверку мимо проехали, гаишник нам палкой махнул, а мы забили. Они за нами полночи по Уссурийску нарезали, но так и не поймали.
-Это вам парни повезло, что стрелять не начали. Было бы два молодых обосраных трупа.
-Да ну?
-Вот тебе и: «да ну»! Короче повезло вам.

Электричка  скинула скорость и медленно вползла к вокзалу славного города Уссурийска. А  мне надо было на окраину. На трассу. Солнце уже устало скатывалось с небосклона, начинался вечер. Я все еще сидел и тупил на вокзале. После шальных сумасбродных выходных наступило полное оцепенение и безразличие ко всему на свете. На вокзале в буфете я купил пару пива и жареные пельмени в пакете. Я сидел, устало, греясь на вечернем солнышке, отмахиваясь от надоедливых комаров и не менее достающих мошек, похрустывая зажаренной мучной корочкой и запивая все это немыслимое богатство теплым и состарившимся кислым Жигулевским.

Как вы относитесь к матюгальнику? К тому самому, по которому на провинциальных станциях объявляют прибытие поезда, а в перерывах между этим диспетчер радостно ругается с бригадирами в оранжевых робах и паромасляных спецовках? И не только с бригадирами, а еще с локомотивными бригадами, составителями и сцепщиками, с машинистами тепловозов и их помощниками. Жестяной, звонкий, слегка дребезжащий звук разносится по станции и гуляет эхом между вагонами и зданиями, и слегка сотрясает стекла окон. И никто, кроме сидящего у микрофона матюгальника начальника  и его подчиненного разобрать не могут сути их разговора, узнавая изредка совсем ненормативные, устойчивые фразеологические обороты, и задаются всего лишь одним вопросом: «Что они там радостно орут?» Вот и сейчас забился эхом женский голос, забубнил и только в конце фразы я уловил смысл: «…первому пути». Как не странно, но к первому пути подошел поезд, на котором висела табличка: «Владивосток-Харьков». Я пошел вдоль вагонов, пытаясь заговорить с проводниками, и вписаться в поезд. У четвертого вагона метод убеждения четвертным сработал. Клюнул  маленький толстый хохол, с печальными глазами, он провел меня в вагон и показал на верхнюю полку у себя в купе. На серый, полосатый, с пятнами матрас он натянул немного влажную простынь и, кинув подушку к окну, забросил сверху мягкое зеленое в желтую клетку одеяло. Он страшно боялся контролеров и очень хотел денег. Поэтому когда я сказал, что пойду в вагон ресторан и буду там часа три, он выдохнул и, успокоившись, милостиво разрешил мне прийти даже после полуночи.

Я не знаю, какой умник назвал эту быдлячью забегаловку, в которой мало того, что не умеют готовить еду, так еще и обвешивают, не доливают и обсчитывают  громким словом ресторан. Уже на подходе к вагону-ресторану чувствуется стойкий запах вчерашнего борща и пригорелых макарон. Я часто езжу в поездах с тех пор, но еще ни в одном, даже в фирменном поезде между Питером и Москвой я так и не увидел хотя бы жалкой попытки устроить из рыгаловки-разливухи ресторан. Вот и в том ресторане,-  на столе, покрытом скатертью с остатками былых трапез в виде жирных пятен различного цвета стояли:  солонка с окаменевшей крупной солью,  перечница, с полнейшим отсутствием перца, пузатая банка, с красной пластмассовой открывающейся крышкой и ложкой, на которой уже засохла горчица месячной давности, и подставка под салфетки, в которой торчали порезанные на восемь частей остатки салфеток. В кармане оставалось еще рублей сорок, запах отбил аппетит, поэтому, состроив грозное лицо, я заказал бутылку водки нарезку и огурцы с помидорами. Здраво рассудив, что уж чего, а свежие овощи угробить трудно, как и копчености. Официант быстро исчез и пропал почти на час. Я сидел и разглядывал публику, забившуюся в вагон-ресторан. В основном, толстые дядьки и тетки, возвращающиеся с отдыха домой. Пришел потеряшка-официант, сказал что с овощами облом, за то принес немного запотевшую бутылку с водкой и  мясное ассорти. Яхрен его знаю, почему его называли мясным. Колбаса трех видов из туалетной бумаги и немного серого уже зеленеющего языка. «Вот бля, выебнулся»- подумал я. – Уважаемый, а что еще есть? «Не считая трупиков мух висящих на липкой ленте?» - снова про себя и в слух, - что посоветуете взять, чтобы вот не умереть от отравления?
В глазах официанта мелькнула радостная молния, и он начал перечислять самые дорогие, но не менее уставшие от жизни блюда. В итоге был вежливо послан вместе с люля-кебабом и бифштексами с макаронами на гарнир. Я, как главный налил стакан водки и, не смотря на духоту и жарищу, (а по молодости не учитываешь этот факт) не торопясь, по-гусарски, как учились в общаге выпил. Под восхищенные и завистливые взгляды мужиков и уничтожающие и испепеляющие взгляды женщин. Я закрутил колбасу в рулончик и закусил. То, что творится во рту, после стакана водки убьет любую бактерию, и еще на улице догонит ее братьев и сестер и добьет окончательно.

Водка упала в меня, как в полиэтиленовый мешок, мягко и легко,  и улеглась, как в гамаке, придавленная куском колбаски. Жизнь изменила свои цвета, запахи, скорость и направление. Тетки, с толстыми телесами помолодели и посвежели. Их лица с двойным подбородком больше не вызывали уныния.  Я окинул взглядом поле предстоящей битвы и положил глаз на барышню сидевшую почти у выхода, за один стол. Каждый раз, когда кто-то выходил или входил в вагон, дверь вагона хлопала, а барышня вздрагивала и оглядывалась. Она толи кого-то ждала, толи чего-то боялась. Я с полчаса понаблюдал за ней, а она, устало, поковыряв алюминиевой вилкой в еде, сидела, пригорюнясь, подперев левой рукой голову, и смотрела на пролетающий за окном пейзаж. Хлопнув еще полста для храбрости, я пошел к ней, и присев за столик понес всякую ерунду и чушь, и нес до тех пор, пока она не стала смеяться каждой моей шутке. Потом я купил для нее бутылку модного болгарского вина и, уже не замечая остального вагона, мы сидели и трепались за жизнь. Она потягивала вино, и ее губы становились влажными и манящими, а я подливал себе водочки и мир становился все краше и краше.

Пробуждение было ужасным, к головной боли прибавился бешенный зуд от комариных укусов и колотун от ночной прохлады. Я сидел на какой-то станции без денег в кармане, зато с расстегнутой ширинкой и презервативом полным спермы на нестоящем члене.