Июнь – на рыбалку плюнь. Не рыбак возразит – да какая разница?! Главное - не сезон, а удача, мол, снасть. Да в том и разница, что один клюет, другой – дразнится! Прошел жор, отнерестились плотва и карась, вода прогрелась, просветлела. Отошла рыба от берега, забилась в траву. С жары соловеет. Карп из-под коряги зенки таращит, ртом похлопывает. Подъязик с голавлем под кувшинки всплыл – рукой подать, да не возьмешь засранца. Под вечер по затону рябь пройдет – судачок, там, щуренок ошалелый малька погоняет, но вяло так, с ленцой. И опять тишина.

А как потом мотыль полетит! Вообще про поплавок забудешь. Разве селявка малахольная червя дернет, и то со скуки.
А душа просит! Хоть за удилище подержать, из куля в рогожку погонять. И держим. На Оке, ясен день, делать нечего, за версту по жаре киселя хлебать. А на городском пруду – самое то.

Печет темечко, ох, печет. А седалищем вспотевшим никто не двинет. Уставились на поплавки, два десятка глаз, смурные все, упертые. И как не упереться, если одному Григорьичу везет. Одного за другим лопухов тягает. Глаза с утра залил, теперь потешается:
- Никому не фартит! Один я наживку знаю.

И так битый час. Портки сползли, на дебелом тыле седые волоски кудрявятся. В ногах сотоварищ Григорьича почил. Уткнулся носом в мохнатую кочку, словно в подмышку бабью, и взрюхивает так слащаво, тоненько. А голос над ним гнусит:
- Никто не поймает! По домам, салаги сопливые! Тут козырная наживка нужна!

Ну, я то наживку Григорьича давно присекла – на черный хлеб с чесноком ловит. Да и сам прокололся. Буханку хапнет, зубчиком закусит и подмигнет мне туманно. Ни дать ни взять – Кришна синюшный, когда для гоппи орешки жует.

Батюшка подошел. Отец Анатолий, духовник. Бороду огладил, усмехнулся:
- Как клюет?
Да никак! Батюшка тоже рыбак заядлый. На манку ловит. Сидят теперь соревнуются: батюшка на болтушку одного карася вытянет, Григорьич на мякиш - другого. Насупился Григорьич, даже тарахтеть перестал.

А вокруг благодать! Ряска молодая народилась, частуха по кромке стрелки выбросила, меж нее водомерки гомозятся - сами черные, брюшки белые - лузга с ножками. Гусыня кадашат вывела, лепота-а-а! Ветер подул. Встрепенулись ракиты, частуха качается, волос у Григорьича на заду, ровно ковыль степной кудлатится. Совсем клев пропадет.

От бриза сотоварищ григорьичьев прочухался. Зашевелился, галошей по траве заскреб. Поднялся с земли и оказался Женькой-алкашом, сожителем нашей медсестры. И этот – рыбак. Первым делом за удочку схватился. Только не рассчитал, головенка с бодуна тяжелая. Рухнул навзничь – аккурат поперек парапета. Да так, что носом воды хлебнул. Лежит брюхом на дубовых сваях, а голова-ноги качаются. Что твои весы. Два десятка глаз за ним смотрят. Вроде бы и спасать надо, а интересно. Григорьич, тот и вовсе бухтит:

- Тони, Женя, тони!
Нет, не Кришна! Нерон в Колизее! Факел дай – город спалит!

Все-таки ноги перевесили. Худо-бедно сполз Женя с парапета ящеркой, отсморкался, откашлялся. Григорьич даже расстроился:

- Никчемный ты человек, Женя! Даже потонуть культурно не можешь!
Обиделся никчемный человек, удочку бросил, поднялся кое-как и засеменил прочь. Мудрено так, как компартия в ленинской нетленке – шаг вперед, два назад.

Тут смотрю - и у меня поклевка случилась. Чуть не прозевала, раззява! Настоящая поклевка, реальная! Не малек оголтелый дрочит, а матерый карась, манерно так, вдумчиво червя посасывает. Как гурман – со вкусом устрицу, ну, или пиявка мотыля. Грамотно поплавок водит. За душу теребит. Мандраж под гортанью уклейкой трепещет. Красно-белый поплавок как поддатый пожарник круги нарезает. Дернулся, завалился. Ну, же, детка!

Есть! Темно-зеленый лапоть с золотым отливом вылетает из воды и шлепается мне на колени. Скачет по ногам: восхитительный, скользкий, прохладный. Весь в тине, соплях…

- Ура! – ору я, и наплевать, что другим подкузьмить. С меня и одного трофея хватит. Что удачу за жабры таскать? Говорят же – июнь, на рыбалку плюнь!