Воробей свесился с ветки и причудливо, словно в недоумении изогнувшись, озорно посмотрел снизу на своего нахохлившегося собрата.
Комизм ситуации заставил его непроизвольно улыбнуться. Поймав себя на этой улыбке как на чем-то непозволительном, он тотчас посерьезнел и прошел к другому стенду. Столь же искусно выписанные лошади, пойманные в непринужденном аллюре, не приковали его внимания, и он лишь бегло осмотрев их вздымающиеся гривы, неспешно направился к выходу. Пристально следящий за ним пожилой китаец уставился в газету.
Уже подойдя к двери, он на мгновенье задумался и, повернув назад, теперь снова стоял перед пожелтевшим листом. Китаец с надеждой поднял на него взгляд, поджав в терпеливом ожидании коричневые губы.
Он подошел ближе. Воробей, что еще мгновенье назад довольствовался привычной картиной, в игривом порыве перевернул теперь все с ног на голову, и подивившись увиденному, беспечно обрадовался собственному озорству.
Он наклонился. Его вниманием завладело красное клеймо, поставленное в нижнем углу, прямо под трепещущими острыми листьями. Имя мастера – замысловатый тугой лабиринт, его кровь, некогда струящаяся по венам, а ныне ушедшая во прах – слабо светилось через туман минувших десятилетий. Он мог бы вполне довольствоваться одними оставленными после себя картинами, что стали бы объектом пристального изучения или просто средством наживы – как в этой частной галерее, доброй памятью у потомков, да чем угодно, но предчувствуя растворение в реке времени, он с упрямым постоянством раз за разом оставлял этот свой след, словно его творений было недостаточно для того, чтобы продолжать жить в людских умах.
На пару секунд он прикрыл глаза, представив себе его – задумчивого и неспешного, аккуратно обмакивающего маленькую каменную печать в тушь и после настойчиво вжимающего ее в хрустящую бумагу. Изображаемый им мир был зыбок и преходящ, как и он сам, и только этот неизменный оттиск служил ему символом чего-то, во что мы хотим верить, как в нечто в нас вечное и неизменное. 
Он вспомнил: несмотря на то, что представленные здесь работы и выполнены старыми мастерами, они недороги, а значит и этот живописец не снискал себе прижизненной славы, и после смерти его труды продолжают жить лишь за счет спроса у заезжих дилетантов, охочих до дешевого восточного колорита.
Кивнув хозяину галереи в знак благодарности, он поспешно вышел на улицу.

Ветер обдал его влажным жаром и привычным уже шанхайским уличным зловонием. Он перебежал улицу, уворачиваясь от бесчисленных велосипедистов и, зайдя в тень, присел на скамью.

То, что было сказано ей тогда, давно уже стерлось годами, только ее губы врезались ему в память подобно неизменному клейму на китайских картинах. Он видел их перед внутренним взором и, не в силах утопить в темную воду забвения, лишь беспомощно блуждал взором внешним по блестящим ратушам далеких небоскребов, сверкающих на солнце над старыми почерневшими кварталами.
Не последний день, а то раннее утро почему-то встало перед глазами, рассвет, что забрезжив, вычертил ее – нагую и смешливую – на скомканном одеяле, на полу у его ног. Она смотрела на него свесившись с кровати подобно воробью на картине, утомленная мгновенно пронесшейся ночью и их изнуряющей страстью, и не в силах вымолвить ни слова, лишь улыбалась краями своих несмываемых временем губ...

Он поднялся со скамьи. Последний день был свободен, и он, уставший от дел и разъездов, пошел к отелю. Миновав грязные проулки, заполненные сладким паром от горячих пельменей и немолчными криками торговцев, вышел на широкую улицу. Вскоре шум и суета уступили место тихой прохладе холла, и миновав угодливо раскланявшегося портье, он прошел к лифту.
У дверей стояла рослая китаянка в шелковом голубом платье и с длинными до плеч, непривычно волнистыми волосами. Едва взглянув на него, она отвернулась, и ему показалось, что в этом движении проскользнула беспомощность – так обиженные дети глядят на незнакомых взрослых и, увидев в них лишь бесконечно чужих людей, не сдерживая слез, бегут дальше. Она стояла вполоборота, и он мог видеть, как ее лицо особой нездешней породы – в своей неброской красоте словно отлитое подобно изваянию божественной Гуаньинь под сенью ажурных храмов – выражает ту скорбь, что давно уже требует смирения с ней, но чья горечь слишком велика, чтобы можно было бы не обращать внимания на ее послевкусие.
Двери лифта бесшумно открылись, и она вошла внутрь, нажав кнопку его этажа. Уловив ненужную заинтересованность в его глазах она отвернулась, явно не желая обращать к нему лицо – он покорно принял ее жест, в свою очередь опустив взгляд.
Она вышла из лифта, торопливо зашагав по коридору. Он окинул ее взглядом: длинное до щиколоток платье, развеваясь снизу, точно не успевало за ней, ринувшейся вперед и бегущей прочь в спасительное уединение – во всем ее облике сквозило стремление скрыться из виду, раствориться в пелене густого тумана, тяжелого сна, дарящего забвение и тьму...
Засмотревшись на нее, он вышел из лифта только когда двери стали закрываться. Мягким шагом дойдя до угла, он завернул осторожно, боясь обнаружить свое присутствие слишком внезапно. Уже открывая дверь своего номера – оказавшуюся напротив его двери – она испуганно обернулась. В мягком свете он с удивлением увидел ее глаза – светло голубые, точно у слепой. Поразившись немыслимому для китаянки цвету глаз, он на мгновенье застыл – она тотчас исчезла за спешно захлопнутой дверью.

Зайдя в номер, он присел на кровать. За непрозрачным молочно-белым окном, испещренным вязью, шумел город, готовясь к вечеру. Вспомнив о чем-то, он раскрыл бумажник и, пересчитав деньги, вышел в коридор. Кинув мимолетный взгляд на дверь ее номера, быстро прошел к лифту.

Угодливый портье поклонившись, открыл тяжелую дверь, и он снова выпал в раскаленный город. Он решил сократить путь – нырнув в проход между домами, быстро зашагал вдоль черных стен, переступая через мусор и зловонные лужи. На ходу поднял голову – тяжелые связки черных проводов вдоль крыш и вереницы серого белья почти заслоняли быстро темнеющее небо. Выйдя наконец на широкую улицу он увидел вдалеке знакомую дверь. Поспешив к ней почти бегом, едва не столкнулся с увиденным в последний миг велосипедом.
Галерея была уже закрыта. Он посмотрел на висящую сбоку бронзовую табличку: график работы – с девяти до девятнадцати. В восемь утра – его самолет. Не глядя по сторонам, он перешел дорогу, снова сев на ту же лавку.
Ему показалось немыслимым уехать отсюда, не купив эту картину – в череде потерь эта последняя была невыносима в своей нелепости. Как только этот город – сдавивший его зданиями и проулками, бьющий в нос сладким чужеродным запахом, тяготящий своими людьми, их речью и повадками, подминающий нелепой помпезностью и отвратительной нищетой – в последний день случайно открылся ему тем, что связывает мир в единое целое, презрев различия и утоляя утраты – оно тотчас пополнило чашу потерь, будучи еще далеко не последней каплей...

Кем виделся он ей тогда – со смятых простыней на полу, чудно перевернутый с ног на голову игривой прихотью? Не в силах ли разглядеть подлинное в кажущемся, смотрела она на него, чувствуя, что незаметно совершает ту же, что и он ошибку? – ведь что казалось лишь забавным и достойным недолгого внимания – тогда ли, в упоении пронесшейся ночи, ныне ли – в томлении пустой галереи – после обернулось злой проделкой, шуткой, что сыграв сам с собой, терзаешься этими страшными муками невозвращения... А он, нахохлившийся подобно этому воробью лишь важно смотрел на нее сверху, едва не раздражаясь ее неутомимой детскости...
Он обернулся на дверь в слабой надежде, что за ней еще проблеснет свет, покажется вдруг силуэт хозяина – немое стекло лишь безразлично чернело на фоне угрюмого здания. Поднявшись, он пошел к отелю. Вставать завтра надо было затемно.

Приняв душ и включив кондиционер на полную мощность, он лег под одеяло, и вскоре перед его внутренним взором забегали, закружившись картины недавних дней – люди, переговоры, аэропорт, суетливые улицы...
Он поднял голову: показалось, что он что-то слышит. Он присел на кровати, медленно сбрасывая остатки сна. Действительно, сквозь шум кондиционера и стихающий гул города слышались сдавленные звуки, похожие на рыдания. Насторожившись, он включил свет: издали долетали тихие, едва различимые всхлипывания. Стихающие, они вспыхивали с новой силой, теперь уже явно проступая приглушенным женским рыданием, доносящимся откуда-то из коридора. Подойдя к двери, он медленно приоткрыл ее – звуки исчезли. Решив, что ему показалось, он снова лег на кровать, выключив свет. С минуту прислушиваясь, он вскоре отпустил свое внимание, снова увлекаемый тяжелым калейдоскопом недавних назойливых впечатлений.
Отчетливый прерывистый стон заставил его вновь открыть глаза. Какая-то женщина, раздавленная одной ей ведомым горем, безутешно рыдала уже где-то рядом, совсем близко. Он спустил ноги с кровати, и в сумраке, нарушаемом лишь отблеском фар с улицы, глядел на свой черный силуэт в широком зеркале, прислушиваясь к отзвукам чьих-то, таких далеких от его жизни и таких близких к нему страданий.
Накинув халат, он осторожно вышел из номера. Как и в прошлый раз, звуки стихли. Присев на мягкое кресло у столика в маленьком холле, он сонно закурил.
Узкий коридор старого отеля окутал его атмосферой начала прошлого века – он удивился тому, что только сейчас смог это заметить. Преобладание черного и золотого, тонкий запах старого дерева и влажный – плесени, люстры и мебель в стиле китайского модерна на минуту погрузили его в таинственное застывшее пространство, как он снова услышал тихий плач.
Сомнений не было – это плачет она, та китаянка с голубыми глазами, что приковала сегодня его внимание. Он сидел сейчас в каких-то пяти шагах от нее и, забыв про сигарету, качал головой в своем бессилии помочь ей хотя бы одним ласковым, пусть и непонятным ей словом, одним взглядом, движением головы или рук – не касаясь ее, лишь показав, что он рядом и знает о ней. Разделить с ней все свое знание об одиночестве ночей и холоде утра, и о том важном, что хотя бы единожды пройдя мимо, не вернется никогда уже более...
Сигарета дотлела, и длинный пепел упал на стол. Он сидел не шелохнувшись, слушая ее плач как далекую музыку, что своим горьким переливом так верно отражала его настоящую жизнь...
Постепенно рыдания стали тише и реже, и теперь он слушал лишь ее дыхание, которое вскоре стало совсем неслышным и, спустя минуту растворилось в мягком полумраке старого отеля.
Поднявшись, он зашел к себе в номер и, кинув взгляд на цветок в вазе у изголовья, лег спать.

Когда утром угодливый портье взял его чемодан и направился к выходу, он подошел к лобби. Вежливая девушка в синей униформе подняла взгляд.
- Передайте это леди из четыреста шестого номера, – он протянул цветок.
Девушка пожала плечами:
- Извините мистер, она выехала вчера вечером.
- Во сколько?
- Часов в семь.
Он опустил глаза в пол, стоя в раздумье.
- Тогда той, что въехала после нее.
- Номер свободен.
- Вы уверены?
- Конечно, - она закивала, косясь на монитор.
Постояв с минуту, он положил цветок на стол:
- До свидания.
- Будем рады видеть вас снова!
Не взглянув на нее, он развернулся и поспешил к выходу. 

Когда самолет, оторвавшись от земли уносил его прочь от чужого огромного города, он вновь вспомнил ее губы, и закрыв глаза уже не мучился тем, что одиночество простерло свою длань над ним – оно было не властно над ее слезами, что пролитые за тысячи миль, были услышаны им и опознаны. И та ушедшая навсегда ночь, и стершаяся с ней жизнь были связаны теперь с ним неразрывной временем нитью.
С едва различимой улыбкой он стал незаметно засыпать под мерный гул самолета, с каждой минутой погружаясь во все большую тьму и не видя уже ни закрытых дверей, ни тесных ночных проулков, ни огней небоскребов. И только голубые глаза печальной китаянки долго стояли еще перед внутренним взором, не ослабевая в своей мучительной силе подобно неизменному клейму на призрачных китайских картинах.