Сука-тренер, злопамятная сволочь, поселил нас с Манькой на чердаке.
Мы вечно с ней палились на всякой херне. Один раз в Томске нас застукали с сигаретами после отбоя. В наказание летели в туалете ЯК-40. У Машки рост 185. Она сидела на унитазе и уже через десять минут согнала меня с колен:
- Свали, Квазя, ты тяжелая.
В результате я час с лишним болталась на пятачке в двадцать сантиметров, а Маня отсидела жопу. Зато курили спокойно всю дорогу.
Квазей меня Маня окрестила. От легендарного Квазимодо – я все-время хлопочу лицом,  морщусь и скалюсь – такая подвижная мимика. Но не такая уж и страшная, просто маленькая среди лошадей. Что такое 168 в баскетболе? 
Девки командные говорили:
- Квазя, у тебя жопа на уровне ведра.
Мамочки командных девок вздыхали:
- Квазя хоть замуж выйдет на раз, не то, что вы, кони.
На чердак мы попали за помидоры. Манькины родители приперли машину минусинских помидоров на продажу. Мы отдраили половой таз, заибенили пять кило салата и залили литром сметаны. Кстати, нет ничего на свете вкуснее минусинских помидоров – это мясо, а не овощи.
Тренировка в шесть вечера. В пять мы внесли животы в трамвай.  Надеялись, что утрясется. Не утряслось – тренировка пошла папесде, мы не вылезали из сортира.  А на завтра надо уезжать на сборы, в пригородный санаторий.
Тренер, падла, всех девок поселил, как людей, нас с Маней – на чердак. Там была малюсенькая комнатушка на две койки. Остальная «квартира» принадлежала голубям. К птичкам мы приходили в гости – покурить. Голуби по-стариковски ворчали и мстительно срали на голову. И не только на голову, поскольку мы с Маней, да и прочая команда все свободное время ходили голышом.
Голубиное гавно было повсюду, лежало на чердаке метровым слоем. По ночам птички спали, а утром начинали ворковать и, по-моему, ебацца. Флюиды бесконечного голубиного траха отразились на нас с Маней. Уже через неделю мы склеили хоккеистов – Мишу и Эдика. Видимо, от нас сладко-призывно пахло брачным голубиным гавном. Миша, рыжий, коротенький, мускулистый, конечно, положил глаз на Маню. Здоровенный немец Эдик, которого Маня за громоздкую нижнюю челюсть прозвала Мандибулей - на меня.
Личная жизнь протекала раздельно. Нас с Эдиком влюбленная парочка просто выселила из-за моего свойства затягивать прелюдию.
Вообще-то я люблю здоровенных парней – у них, в отличие от коротышек, концы умеренные.  И вообще они с нашей сестрой осторожничают, боятся придавить. Так что у Мандибули был реальный шанс.

Пожалуй, это было последнее юное лето в моей биографии – с прогулками при луне, вылазками на колхозные клубничные поля, ночными купаниями в бассейне. По осени, как-то сразу образовалась скучная взрослая женская жизнь. Не потому, что мы вдруг постарели – нам по-прежнему было по двадцать. Просто лето нам испортил один парень.
Две тренировки в день. В шесть утра – физика. Пробежки и прыжки с нагрузкой. Нагрузка – это браслеты с песком на запястьях, на щиколотках, на талии. Впрочем, какая у баскетболисток талия, я вас умоляю. Мускулистые бревнышки – вот кем мы были.
И самый приятный момент – уносимся в лес за заповедником, сбрасываем песочные гири, сдираем мокрое тряпье и плещемся в ледяной воде на песчаной отмели. Температура Енисея круглогодично +4 градуса. На отмели +10, не больше. Стресс. Как из бани в сугроб. Надпочечники плюются адреналином, толпы мурашек в панике бегут по коже, вопли, смех.
Мы, в принципе, все время ржали. Дуры - что возьмешь?
В то утро тренер, кажется, гонял нас по деревянным лестницам старинных особняков. На одной ноге – двадцать ступенек вверх. Правая, потом левая. Потом ускорения, потом маленьких большие носили на плечах. Это очень страшно: сидишь на высоте двух метров, а  стропила под тобой вот-вот сломается.
На заветную полянку мы выползли в изнеможении.
Было очень много раннего солнца. Лучи вонзались в воду под острым  углом, сбивали росу с ивняка, янтарная дорожка слепила глаза.
Мы его не сразу заметили, только когда разделись. Лорка, кажется, первая отпрыгнула от берега, молча и стремительно. Она ничего не могла произнести, сипела, как резиновая игрушка. Мы подошли и встали полукругом. Никто не паниковал – мало мы видели трупов, студентки мединститута?
Парень качался на волне вниз лицом. Голый торс, джинсы, босые ноги.  Он был маленький, из тех, кого мы никогда в жизни не замечали. Сморщенные мацерированные пятки, стопки в черных дырочках. На спине под зеленоватой, слоистой кожей кипела жизнь. Странные приветливые существа заботливо рыли ходы, обустраивались, здоровались с соседями, подмигивали нам из причудливых отверстий. На черепе  клочьями свисала кожа с черными прядями. Здесь тоже кто-то возился, шелестел, прятался от солнца. Казалось, нежный ветерок обдувает голову утопленника. И волна его ласково шевелила, и казалось, что хочет он обнять зеленый берег и дотянуться сморщенными пальцами до наших загорелых ног.
Каждой клеточкой тренированных тел мы ощутили пропасть между жизнью и смертью. Каждым совершенным эритроцитом, нейроном, остеоном мы знали, что края глубокой пропасти почти сомкнулись.

Мы видели смерть часто, она была нашим учебным пособием. Но никогда мы не чувствовали такого единения с ней, как в это июньское утро. Никогда мы не могли представить, нарисовать такую картинку – десять голых девиц с тугими задницами, рельефными животами, румяными мордами – воплощение жизни и здоровья. И наш ровесник, распадающийся на молекулы.
- Надо позвонить в милицию, - нарушила молчание Лорка.
- Пусть Живот звонит, - возразил кто-то. Животом мы тренера называли.
- Пошли на завтрак, там и скажем, - сказала третья.
Мы обернулись и побрели к людям.
Голуби встретили нас с Марусей  недовольным урчанием. Наверное, дай им волю – они бы нас убили, расклевали на молекулы.
Вечером я пришла на тренировку к Мишке и Мандибуле. Сидела в сторонке на лавочке и грызла травинку.
Кто придумал, что женщина красива? Нет ничего прекраснее мужской мускулатуры – не той, омерзительной, показной, вздутой гормонами и штангами, а природного жесткого мышечного корсета, подчеркнутого тренировками.
Ночью Мандибуля как-то призабыл, что со мной надо аккуратно обращаться. Время пришло. А потом напряг кости черепа. 
- Ты о чем думаешь? – спрашивает.
Действительно: о чем это я? О том, во что ты можешь превратиться, мон хер. И я тоже. И нет никакой защиты от случая. Только жизнь, которая сейчас закипает во мне, гребет в будущее миллионами хвостов. Но будущее ей не светит. Не светит тебе стать папой, мой динозаврик. Все риски просчитаны, все, как в аптеке…
Осенью действительно началась другая жизнь. Понятно, что утопленник не при чем. Он так и остался на ярком берегу, в ледяной енисейской воде со всем своим зоопарком.
Но мы с Маней иногда его вспоминаем. В контексте Миши и Эдика. И голубей, которые завалили нас гавном на всю оставшуюся счастливую жизнь.