Забористей вина бывает только – речь,
И тайный голосок сквозь волны перегара:
Она – все та ж: Линор безумного Эдгара…
И ясные глаза.  И волосы до плеч.

В душе повальный срач, и в помыслах – бардак
И бесконечный спор гаруспика с авгуром.
Для тех, кто побывал под мухой и амуром, –
Любая простыня наутро как наждак.

Ты помнишь, как он пел ее и Улялюм,
И прочую бурду, размазанную в прозе?
Для вынесших зело, порознь и в симбиозе,
Любые словеса – потусторонний шум.

Но кто-то говорит, и, значит, надо сечь,
И выслушать, приняв, как плач или молитву,
Несказанные им, несхожие по ритму,
Другие имена, Линор, твоих предтеч.

Да были ли они? Но, видимо, отсель
Нам их не различить, довременных и ранних,
Когда тоска, как нож, запутавшийся в тканях,
Вращается, ища межреберную щель.

Карающий давно изрублен в битвах меч,
В каких там битвах – нет! – при вскрытии бутылок.
Пространство смотрит нам безрадостно в затылок.
Мы входим в сотый раз в одну и ту же – течь.