Начало:

1 http://udaff.com/creo/69977.html
2 http://udaff.com/creo/69995.html



Солдат бундесвера должен выглядеть опрятно. Разрешено иметь волосы, если они не свисают на уши и на воротник, чёлка не должна падать на глаза. Бороду можно иметь, но нельзя ходить с щетиной, так что если ты приехал с бородой, то можно её оставить, или отрастить бороду во время отпуска.

Солдат бундесвера должен быть дисциплинирован и повиноваться приказу. Нам долго и нудно разжёвывают о целесообразности приказов и о том, какие приказы солдат должен выполнять, а от каких имеет право отказаться. То и дело разгораются дискуссии солдат с унтерофицерами о том, должны они выполнять отданные приказы или нет; бедняги унтеры орут и потеют, но толку от этого мало. Солдаты знают свои права. Им каждый день ездят по ушам, рассказывая что солдат это тоже неприкосновенная личность в первую очередь и как эту личность защитить от издевательства со стороны старших по званию или несуществующей дедовщины. В коридоре висит ящик для анонимных жалоб на командный состав или других личностей, ключ от которого у капитана, «шефа» батареи. К нему также можно в любое время зайти поболтать о том о сём.

Унтеры всё же тоже не дураки, они придумали фишку как заставить делать солдат то, чего они делать не должны. В коридор выходит унтер и орёт что с каждой комнаты требуется один доброволец. В виде приказа. Потом добровольцев посылают по своим нуждам – кого в кафэшку за булочками или гамбургерами, кого в своих служебных помещениях убираться... Что характерно в добровольцах обычно недостатка не наблюдается.

Первые два месяца – это учебка. Служба до десяти или до одиннадцати вечера, подъём в пять, зарядка, уборка, завтрак, потом «формальная служба». Это когда тебя готовят к присяге. Муштруют. Одеваешь шинель и берет, чистишь сапоги, по приказу бежишь с третьего этажа на построение перед зданием. Пока бежишь по лестнице, какой то урод наступает тебе на вычищенный сапог. Носком этого сапога злобно пинаешь его в голень шипя проклятья, он извиняется, но делать нечего, пытаешься затереть след рукавом, видно всё равно. На построении унтера тщательно оглядываю каждого рекрута с головы до ног, просят разрешения поправить берет или капюшон и посылают перечищать сапоги. Выглядит это так: бежишь на третий этаж, отпираешь шкафчик, достаёшь щётку и крем, запираешь шкафчик, бежишь вниз, там чистишь сапоги, бежишь наверх, запираешь щётку и крем, бежишь вниз дабы предстать пред светлые очи унтера. Он придирчиво осматривает сапоги и если надо посылает ещё раз. Некоторые бегали по три – четыре раза. Я один раз «бегал» два раза – забегал в здание, за угол, смотрел там с минутку стенды с танками по стенам,  доставал из кармана щётку, выбегал и чистил сапоги. Потом забегал опять за угол, отдыхал, прятал щётку, выбегал, презентировал сапоги. Но это каралось. Однажды такого же умного поймали и долго долго на него орали... После осмотра маршируем. У многих проблемы с поворотами налево или направо. Дикие крики, тупые шуточки когда все поворачиваются налево, а какой нибудь баран направо и оказывается лицом к лицу с другим. Унтер радостно подбегает и спрашивает барана, не хочет ли он другого поцеловать. Хохочет. Маршируем по два три часа, но каждые полчаса пауза, благо дисциплина не позволяет унтерам курить, когда мы маршируем. А курить они хотят часто.
Через месяц учебки примерно первый раз конец службы часов так в шесть вечера. Можно выйти в город, купить пива. Пить в комнате категорически запрещено. Можно в телевизионной комнате или «комнате свободного времени». Ну или в баре на территории казармы.

Поляк покупает пузырь «Зубровки» и мы идём комнату для бухания. Без закуси и под сигареты вставляет плотно, мы с поллитра бухие, ещё и на дне осталось на два пальца. В десять орут отбой, мы с поляком спорим насчёт остатков – он говорит вылить и бутылку выкинуть из окна, я предлагаю спрятать в моём шкафчике и допить позже. Все испуганно меня уговаривают не дурить, мол хранение запрещено, попадёшься и нас всех подставишь. Я гордо шлю всех подальше, говорю что водку выливать мне не позволяет моё вероисповедание. Один умник уважительно спрашивает «а какое у тебя?»

Я сую бутылку в карман запасной шинели, запираю шкафчик и в последующие дни выпиваю по глоточку на сон грядущий. Немцы в шоке оттого что я это делаю.

По вторникам мы бегаем круг вокруг казрмы – примерно шесть километров. Туповатый  фанйункер – будущий лёйтнант, бегущий с нами круг орёт – «мужики, русские взади нас, поддайте ходу!» (интересно, у всех русские со словом драпать ассоциируются?) Я поддав ходу, догоняю его и ору: «русские уже здесь!» Он спотыкается. После пробежки разминка, во время которой наш турок – взводный шут и подсирала складно блюёт себе под ноги под счёт фанйункера. На раз нагнулся, блеванул чуть чуть, на два разогнулся, сделал два полуоборота корпусом, на раз нагнулся, блеванул ещё. Фанйункер орёт на него: «выйти из строя! Блюйте в другом месте! Вон в кусты отойдите!» После разминки он приглашает меня отойти в сторонку и заглядывая мне в лицо, говорит что он меня не хотел обидеть своим выкриком про русских, и что он об этом глубоко жалеет, и просит прощёния. Я его великодушно прощаю.

В пятницу после завтрака пробежка три километра в спортивной форме. Самый старший с нашего призыва – Момзен, ему 25 лет, и он судя по всему немного не в себе. На пробежке он изумляет и пугает народ, я же и поляк в восторге. Отдан приказ бежать, засекается время – круг 400 метров. Момзен пробегает первый круг, равняется с унтерами у секундомера и кричит на бегу: «Я...! Не....! Могу...! Бежать...! Больше!!!» Унтер в трёх словах советует ему молчать и бежать дальше, и Момзен бежит, и вдруг начинает просто рыдать. Прямо на бегу, причём выглядит это довольно странно, вроде бежит, протяжный всхлип, потом протяжное ы-ы-ы-ы-ы-ы, потом опять всхлип и ы-ы-ы-ы-ы-ы. Так и бежит целый круг, рыдая в голос, и равняется опять с унтером. Пока унтер не веря глазам и ушам своим таращится на него, он бежит дальше. Унтер пробуждается от летаргии и орёт: «Момзен, не надо бежать если вы не можете!». Но Момзен упрямо бежит дальше. И рыдает. Унтер бросается в погоню, догоняет его, бежит рядом и кричит: «Момзен, остановитесь!», и так они мирно пробегают бок о бок полкруга, пока унтер наконец не понимает, что это может продолжаться долго и мягким жестом берёт Момзена под локоток и увлекает его прочь с беговой дорожки и бережно отводит в помещение. Остаток дня Момзен лежит на койке в своей комнате и ни с кем не разговаривает. Сердобольные немцы предлагают ему попить или поговорить, но он только качает головой.

Кстати когда Момзен первый раз приехал в казарму, он сразу же всем рассказал что у него не сегодня завтра родится сын и всё хлопотал о том, дадут ли ему пару дней отгула когда это случится. Каждую неделю, когда Момзен возвращался в казарму, его спрашивали стал ли он наконец отцом, и он каждую неделю неизменно отвечал что ещё нет, но на этой неделе точно... Над ним издевались, гоготали и улюлюкали, когда прошло полгода, и он так же говорил что доктор сказал на этой неделе точно и улыбался как идиот... Потом надоело, но по прошествии 9 месяцев службы у него так никто и не родился, и мнения разделились. Кто то говорил что он просто даун, люди же помягче думали что у него видимо разыгралась какая то трагедия, но правду мы так никогда и не узнали.

После пробежки до двеннадцати дня уборка комнаты и ввереной к уборке территории. Наша территория – корридор и лестница – я принимал участие в уборке только один раз за два месяца учебки. Ганцы каждый день по два раза подметали и мыли пол, и сетовали на то что я не помогаю... Ну я для очистки совести а больше для виду один раз сделал вид что пыль вытираю с перил. Какая там пыль?

Каждый раз в пятницу одна и та же байка, но немцы с моей комнаты каждый раз свято ей верят и почти доходят до истерик, лезут из кожи вон. Байка в том, что до двеннадцати часов дня в комнате не должно остаться ни мусора, ни пыли, и тогда нас вовремя отправят домой. Если же где то будет пыль, то горе всем, ибо заставят убираться дальше и задержут нас на час дольше. Проблема в том, что как ты не старайся, пыль найдётся. В любом случае. И каждый раз разыгрывается один и тот же спектакль – примерно в одиннадцать заходит проверка в лице обычно двух унтеров и ищут пыль, которую и находят довольно быстро. Профессионалы – на плафоне под потолком, или ворсинки на ножке стула, между рамами в в окне, или на подоконнике снаружи, на дверных петлях, под мусорным ведром, на подошвах сапог и так далее. Они знают массу таких тайников, и даже если многострадальные немцы запоминают их все и тщательно всё вытирают, унтеры без труда находят ещё. Потом следует хорошо сыгранная обида унтеров. Они просто в шоке, какой у нас свинарник и минуты две орут и возмущаются что из за нас теперь вся батарея задерживается ещё на час.

Среди немцев паника, граничаящая с отчаянием. Они обвиняют друг друга, а в основном меня, потому что я не проявляю при уборке особого энтузиазма, в том что теперь мы, а из за нас и вся батарея опоздаем на поезд. Я говорю что они одно и то же говорят в каждой комнате, и нас отпустят как обычно, независимо от того будет ли найдена пыль или нет, но мне не верят... Спектакль повторяется ещё раз. Немцы чуть не плачут. И наконец ровно в двеннадцать снова проверка, унтеры с одобрением говорят «давно бы так!» и через пару минут орут что служба закончена.

Все радостно переодеваются в гражданку и устремляются к остановке автобуса. На моё «ну что я говорил?» никто не обращает внимания.

В следующую пятницу всё повторяется опять. Разве что эпизод с Момзеном неповторим, потому что от пробежек он освобождён.


Продолжение следует