иноку Всеволоду


Ты прости меня, если что…
Дьявол, знаешь ли, многолик.
Я сроднился с ним от и до –
как на озере лунный блик.

Ты бы знал, как он рвал меня,
как ему я себя отдавал,
как очерчивал кромку дня,
заключая свой мир в овал –

и не ноль уже, и не жизнь –
так, какое-то шутовство.
Ты держись, инок мой, держись
за забытое наше родство.

Я – лишь паперть. На мне – твой Храм.
Я – всего лишь твоя страна,
твой пришедший грядущий хам,
твой покаявшийся сатана.




---


Что скажу я Тебе – твой заблудший аз?
Ты и так всё знаешь – хожу, смотрю…
Возвращаюсь, кажется, из теплотрасс
казематов, давно разлучивших нас,
с непривычки покачиваясь на ветру

под небесным сводом. Твой чистый свет
потихонечку согревает меня,
и – уже бессильно – скребется Сет,
и уже не остановить рассвет
наступающего долгожданного дня.

Ты меня укроешь, я знаю – Ты
не отдашь меня самому себе –
в теплотрассы наследственной темноты,
где в безлюдье собственной немоты
я бродил слепым по своей судьбе.

Этот хаос бурлящих зловоньем труб
до сих пор пытается запугать
и напомнить мне, что я подл и груб.
Там остался мой истлевающий труп.
Там остался я – тот, который гад.

И не будет больше беды, вранья,
оживает вечность внутри судьбы,
оживает память внутри меня.
Я порой не верю, что это я
всё, что есть Твоё на земле – забыл.



---


С самого дна -  из угара
обколотых, пьяных оргий –
тенью святого Уара
в дыму мирового пожара,
одушевляя морги,

чуть слышно дыша по округе
наших нелепых войн,
тянет к нам детские руки
любовь распятой разлуки –
сквозь всю эту нашу вонь

корпоративных плясок
на кладбище нищеты
озленных, ослепших масок,
жрущих людей, как мясо,
лёгшее на щиты

собственной жалкой спеси
и вывернутой кривизны –
уже под занавес пьесы,
в которой мы – словно бесы –
жизнь превращаем в сны.




---

Надо быть хоть чуть-чуть людьми.
Надо чаще играть с детьми.




духовному отцу


Ах, как музычка тащит – хоть ангелом, и в окно.
Закругляется день, вечереет, и так хорошо.
Наш мирок, как застиранное с годами сукно,
и безмерно любим, и с начала уже предрешен.

Я смотрю и дивлюсь – хоть уйди от тебя на сто лет,
человечество – милое и родное до слёз.
Хвост кометы не трогает больше звезд и планет,
забывается рёв моторов и стук колес,

забывается на гигабайты прожитых слов
человеческий фактор отринутого родства.
Как стада неотпущенных никуда козлов –
даже если выпало дотянуть до ста.

Телевизор, лавочка – хорошо, что жив.
Умирать не хочется – впереди темно,
и в душе повесился самый древний жид.
И под эту музычку – ангелом, и в окно,

и над миром – крыльями, крыльями огня –
через все столетия всех, что есть, эпох.
Ты прости, пожалуйста, малого меня,
мой любимый папочка, мой Огромный Бог.



Кале


На выходе из темноты
встретились я и ты.

Столько кругом всего,
что куда бы не глянь –
мир так красив – его
сумеречная дрянь

прячется по углам –
лишь не ходи в углы,
и безразличен хлам,
каплей с моей иглы

катящийся к чертям
и порождениям тьмы.
Что-то же будет там –
со мной, с тобой и с детьми.




---


За остановкой зла
будет новый восход,
и не найти числа,
чтоб закодировать ход

катящихся миров
на изнанке вранья
мошенников и воров.
Каждый – и ты, и я –

имеет лишь то, что есть –
заслуженно, по делам.
Непроходимый лес
душ, приросших к телам,

качается на ветру
вспыхнувшей синевы
неба – ближе к утру
по-прежнему спящей Москвы.