Я ушел сегодня ночью,
Повторяя: « Да и черт с тобой»
Я ушел сегодня ночью,
Перепутав это лето с зимой.
И я шел по рельсам
и по шпалам до мосбана
И смотрел, смеясь,
как мимо пролетали поезда,
Туда-сюда.

Зима  крутила легкую метель, снег был мелким, злым и острым. Что за странная особенность у Питера, куда не отвернись ветер в лицо? Из-за каждого угла. Падла. Холодно, нет, не столько холодно, сколько сыро. Проклятая влажность. Не такой и мороз, но ветер обжигает пальцы рук, и щеки, и нос. Носоглотка забита вечновлажным комком насморка. Тяжелые альпийские боты на ногах, на плече контрабас. Это упражнение такое, для умалишенных, езда с контрабасом в общественном транспорте в часы пик. На «Елизадовской» вламываюсь в метро, бабка в кабинке со взглядом «хорошо не рояль тащит» все-таки пропускает меня, без комментариев. На  «Восстания» перешел на другую линию. На перроне было не очень людно, только что ускакал поезд, уперся в контрабас грудью замедитировал.  Да, все в мире приходящее. Раньше питерское метро считалось самым чистым и красивым. Хм, на полу обрывки бумаг, по углам попрятан мусор:  бутылки из под пива, и жестяные мятые банки. Вон, даже окурок валяется. Внизу, по рельсам метнулся серый комок… Крыса! Офигеть, охренеть и охуеть. Крыса села, стала чистить свою шерстку. Нагло поблескивая мелким черным глазом. За секунду до того момента, когда послышался поезд и потащило  ветром обрывки грязных бумажек и пыль, крыса подпрыгнула и быстро исчезла под платформой. Я повернулся и уперся взглядом в ноги. Нет не так, не ноги, а  НОГИ с большой буквы. Я подхватил свой контрабас и вбурился в вагон. Сразу за красоткой.

Сегодня сейшн на «Техноложке». Я ехал в переполненном  вагоне и откровенно пялился на красивую барышню. Нет, конечно, красивых барышень по Питеру хоть пруд пруди, но бывают такие экземпляры. Мне всегда нравились блондинки. О да, конечно, можно просто подойти и сказать: «Слышишь ты, тупая сука, я оттрахаю тебя так, что ты будешь визжать, как свиноматка и отсасывать как пылесос». Представив такую картину в голове, а усмехнулся. Все бы хорошо, но такая стоит целого состояния. А  у меня вошь на аркане. Нет денег в кармане. О стишок!

Вошь на аркане -
Нет денег в кармане!
Начинаю крутить в голове, пытаюсь порвать ритм синкопой.
Вошь на аркане -
Нет денег в кармане!
Закрываю глаза, мне уже не до крали, поперла музыка,
Вошь на аркане -
Нет денег в кармане!
Слегка пристукиваю по грифу. Главное запомнить ритм, а музыка сама отложится. Начинаю докручивать придумывать новые слова, разбивать на куплеты, отбивать пальцами уже восьмые-шестнадцатые. В голове крутится мотивчик, уже понятно, уже вырисовывается песня.
-Вы не выходите?- взгляд зеленых, сумашедше-красивых миндалевидных глаз.
В моей голове сумбур, что она у меня спросила? Что она хочет? Все еще цепляется мотивчик, все еще расползаются куплеты, и скачет музычка. Блять, что ей надо? Песня окончательно умерла и развалилась. Что происходит? Кто я? Где я? Блять, обламала.!
-Да, иди ты на хуй, тупая сука.
В ее огромных глазах  отражается моя ненависть, она ошарашено отпрыгивает от меня и пробирается к другой двери.
-Станция «Технологический институт»….
-Мне тоже выходить,- С контрабасом пробираюсь к двери, неуклюже подталкивая народ. По коленкам, по ногам, по сумкам и портфелям. Кто-то шипит, кто-то тихо матерится, - Извините, простите, извините. Да, ой, спасибо.- Вышел. Девушка с ногами, увидев меня, прибавила шагу. Почти побежала, построчила каблуками. Мини-юбка эротично пошлепывала ее по попке. Я шел за ней сзади и любовался, не торопясь, важно, а как можно переть эту дуру (контрабас) и еще спешить. У самого эскалатора она подвернула ногу и сломала каблук. Мне показалось, она матернулась. На одной ноге, прихрамывая, она вскочила на лестницу, и оглянулась. Я был далеко внизу, все еще шел к эскалатору.
На улице, все так же тащила легкая злая метель. Ветер холодком щипал нос. Я тащил этот проклятый контрабас, в клуб. Идти три шага, но все-таки. За сценой, в гримерке уже стоял дым коромыслом. Владимирский, высокий, как  телевышка и такой же худой, протянул мне руку.
-Здорово, спасибо за контрабас.
-Да заебал он меня уже. Надо было вчера его сразу сюда везти. Только кто-то убрался и был не в силах.
- Лех, ну прости, прости, - Саня уже раз поимел передозировку, поэтому синячил не по-детски, а к  черному прикасаться боялся.  В полусумрачном состоянии чувак вышел из окна третьего этажа, дошел с винтовой хаты до Витебского вокзала, и попытался уехать в Крым. Когда его не пустил в вагон проводник, он стукнул его по голове кейсом, в котором лежал контрабасовый смычок.  Проводник быстро удалился. Саня прошел в вагон и лег спать. Потом прибежали менты. Он пролежал в коме полтора месяца. Его мать, маленькая, сухонькая женщина, уставшая от наркоты и выходок Сашки, заказывала  тогда сорокоуст. На последний день сорокоуста Саня пришел в себя. 

В команде он и Ваня Воропаев были двумя блаженными. Чего стоила их выходка, во время ремонта большого зала. Пока мы ездили за краской для потолка, эти два ухаря захерачили потолок краской для пола. И долго потом отмазывались, что ни в одном глазу и трезвые как стеклышки. Потом Саня все-таки прокололся, что покрасить потолок половой краской, была идея Ванечки, только одного не учел Сашка, что в Ване был уже куб черного. А когда в Ванечке находилось что-нибудь наркотическое, он творил чудеса и жил в параллельном мире.  Задавать в этот момент Ване правильные вопросы было бесполезно. Потому что на любой вопрос он имел параллельный ответ. В моменты просветления Ваня мог вещать как дельфийский оракул, и был настоящим бодхисатвой.
В конце 80-х в Питере закрыли Сайгон, и  вся тусовка ностальгически вспоминала, знаменитый «маленький двойной», про который даже спел Леня Федоров. Главное Гаркунделю было рядом, только дорогу перейти, из кинотеатра «Титан». В «Титане» плотно обосновалось казино, а в помещении, где был Сайгон открыли магазин сантехники. И все было такое красивое, современное, блестящее и свеже-белое.  Ванечку очень порадовали новомодные унитазы, и особенно порадовалось его седалище, которое Ванечка удобно пристроил на  шведское чудо. Даже секьюрити не успели среагировать. Наложил Ваня в новомодном сайгоновском унитазе нормальную кучу.  И, ласково улыбаяс, своими всепрощающими добрейшими глазами сдался в руки наряда милиции.

Вечер подходил к концу, мы доигрывали программу. Третий выход. Пот уже не только выступал на лбу, просто тек промеж лопаток. Мокрые футболки липли к телу. На небольшой сцене стоял запах настоящего мужского тела. Возле сцены веселились американские студенты. Ласт сонг, уважаемые.
Сегодня американцы объявили войну Югославии. Порадовал Ельцин, дал десантуре единственный раз команду фас. Наши по быстрому заняли аэродром. От этого я вспомнил слово гордость. Устал я что-то сегодня и злой. И раздражают американцы, радостно блеющие что-то по-своему. Откуда столько жизнерадостности? С пятидесяти грамм виски и стакана пива? Белые даже в темноте сияющие зубы, и громкий разговор.
-Янки гоу хом!- а, затихли чмошные!
- Янки гоу хом!- кричу во все горло, в зале сначала недоуменно улыбаются посетители,
- Янки гоу хом! - Это уже негр.
- Янки гоу хом! - Кричат музыканты.
- Янки гоу хом! – это уже в зале орут посетители. Америкосы как-то скуксились, сжались, и быстро исчезли.
На улице снова мороз. Снова ветер, снова сырость и пронзительный снег. Ловлю тачку, еду в Купчино, домой. Дома ждет жена - не жена. Девушка, с которой я живу. Девушка и ее мать. Мать ее.  Раньше это называлось жить в примаках. И вроде все хорошо, но только теща, выпила уже всю кровь. Одно печалит, девушка очень маму слушает. В свое время ее мамаша спалила нас. Пришла раньше времени. В тот момент, когда я уже почти кончал, но тут ее зловредная мамочка, вперлась в комнату, и заорала: - Оля, Оля, что это такое?!
-Мама?! - ее испуганные глаза, и сжавшаяся в тугой комочек вагина. Такого экстремального  секса у меня еще не было. Мама шарахнулась за дверь комнаты:
- Ну-ка выходи, сука, - мамаша перешла на ультразвук, - ах, ты блядина, все подруги вышли замуж, а она ебется среди бела дня.
Она все орала и орала, брызгая слюной и матерясь, как сапожник. Потом я орал на нее, потом орала Ольга, потом все на всех, потом я ее отпаивал валерьянкой. Потом  мы стали с Олей жить на моей съемной квартире, а потом, когда ее мамашу задавила жаба за деньги на съем квартиры, стали жить у нее дома. В Купчино. Ехать в машине было тепло и удобно. За стеклом все билась пурга, а в маленьком салоне шестерки приятно удивила музыка. Тихий и не навязчивый блюз. Разговорился с водителем. Играет, у Кашина на гитаре, обменялись телефонами. Здравствуй ненавистный дом.  Привет мамашка.

Они набросились на меня, как мегеры. Как сирены на Одиссея. Мама завывала в тональности  «воздушная тревога и ахтунг в небе Покрышкин». А ее дочка вторила и вопила в стилистике бензопила «Дружба» со сточенными об меня зубцами. Мама вспомнила, как застала меня с ней, кричала что-то про невинную девочку, которую испортил «этот грязный козел». Этот стереоэффект в моей голове превысил критическую массу, и атомная бомба взорвалась. Я взял обе гитары в руки и ушел. Из теплой квартиры в Центр, в районе мальцевского рынка. Там снимали две комнаты, в огромном мрачном доме, похожем на тюрьму Бэм и Дениска. В коммуналке на двенадцать комнат. По коридорам которой можно было гонять на спортивном  велике. Я шел от Фарфоровской по железнодорожным путям. Меня душила злость и жалость к самому себе. Меня терзали гордость и псих. Я был зол на весь свет. Мне было холодно и противно. Больше всего меня бесило то, что я уже отдал деньги за выступление. А еще то, что я все равно зарабатываю больше мамаши, несмотря на все ее ухищрения и постоянные недовесы и прикрутки и элементарное воровство на работе. Я шел, поскальзываясь на шпалах, и тихо матерясь. Когда мимо пролетал очередной поезд, я в голос орал благим матом, выплескивая в заснеженное небо весь свой негатив. Гитары оттягивали руки, усталость скапливалась в  спине и плечах, но я шел и шел, замерзая на ветру. Снег наносил сугробы, идти становилось все тяжелее. Ветер трепал косуху, и забирался под свитер холодными пронзительными иголками. Уже на автомате, как робот я шагал и шагал, отмечая, что прибавилось рельс,  что позади осталась станция  «Навалочная», что на Московском вокзале от бомжей и присесть негде. Что на углу Невского и Лиговки огромная пробка ночью. Что вокруг пяти машин влетевших в аварию два мерса и два джигита. Что два квадратных джигита бьются в стороне, а  из остальных «Волг» и прочих  «Жигулей» ругаются тихо матом терпилы.

Дошел, на лифте времен революций, медленно тащусь под самую крышу. Жму на звонок - ноль реакций. Открываю окно, кидаю в него снежком. Тишина, спят как сурки. Оставляю гитары в подъезде, перешагиваю семиэтажную высоту,  стучу в окно открывается форточка, ору в нее: - Пасадку давай, я тебе что, Карлсон? Мать вашу! Не спать! Негр вставай!
- Лех, ты чтоли? Охуеть, а что ты? Епта, заходи, сейчас я дверь открою- Заспанное лицо удивленные глаза негра,- Ты откуда взялся?
-Да вот из дома ушел. Все… Заебали. Ты лучше окно открой, а то я наебнусь еще, ну его нахуй, я же не Карлсон.