Толика Самойлова я не видел лет шесть– как переехал с Проспекта Мира на Каширку, а оттуда – вообще, в Питер...
Родители наши дружили семьями – отцы работали вместе. Захаживали в гости друг к другу раз или два в месяц.
Нам с Толей подружиться так и не удалось. В детстве общались ещё худо-бедно. У моей мамы была куча польских журналов по вязанию. Вот их мы любили разглядывать вместе, выискивая те, что крупной вязки. Толик первым обнаружил, что бабы-манекенщицы свитера на голое тело одевают, без лифчика. Стоит такая, в красивой позе у деревца, а из петелек на груди – ух! – сосок выглядывает…
В школах мы учились разных, несмотря на то, что из соседних домов. Толик ходил в местную, через дорогу. Я ездил в математическую, номер одиннадцать-сорок, на Большой Переяславской. «Еврейскую», как тогда её называли. Толку, правда, было мало и после восьмого меня перевели в обычную, у Банного переулка. «Что, Володь, турнули твоего Вадюху жидки?» - смеялся Толькин отец.
После этого, насколько помню, семьи общаться перестали.   
Общего у нас было мало. Он – помешанный на мопедах и мотоциклах любитель «метала». Я учился в то время на филфаке МГУ, интересы мои в основном касались знаменитого общежития на Вернадского и его обитательниц.
Толик пытался поступить на юридический, после плюнул и зажил обычной дворовой жизнью.
Беседка, пивко, винишко-беленькая, подруги в туфлях-лодочках и спортивных штанах… 
Худенький, с вечной сигаретой в зубах неопрятный паренёк из соседнего двора – вот кем был для меня Толик.
В силу знакомства с раннего детства мы пересекались, конечно, но оба чувствовали, что тяготимся друг другом и под разными предлогами разбегались.
Пили пиво несколько раз вместе, гоняли мяч с другими пацанами возле Останкино.
Толик промышлял перепродажей краденых мопедов и запчастей. В конце концов его взяли за задницу и отправили на полтора года отдохнуть и поднабраться опыта.
Когда Толик вышел, я ещё служил, а после моего дембеля он наотрез отказался общаться со мной.  «Западло» - я ведь служил во взводе охраны.
Я попытался объяснить ему, резко поблатневшему, что взвод или рота охраны, и войска ВВ – совсем не одно и тоже. Дворовый король – а после ходки Толик стал авторитетом среди местной малолетней шпаны – сплюнул длинно и удалился.
Да и хер с тобой, пожал плечами я.
К двадцати пяти – я тогда закончил, наконец, универ – Толика взяли на угоне, с анашой в кармане и раскрутили уже на пятёрку.
Вернулся он осенью двухтысячного, потухший, сутулый, с ввалившимися щеками – половина зубов у бывшего дворового короля отсутствовала.
Ко мне Толик помягчал – может быть, потому что я не отказывал ему в лёгком вспоможении при нечастых теперь наших встречах и не требовал отдачи.
Потом я переехал на Каширку. Московское гетто – развилка двух шоссе. Люмпенские кварталы. Шприцы и бутылки на детских площадках. Взорванный соседний дом. У Каширского двора всё заселено «беженцами» с золотыми печатками. Половина прохожих – азера и армяне. «Ара, вон цэс? – Лав эм!» «Мамед, гэдэй мэним лэ! Сэнэн ишим вар!» Москва, бля…
Потом – приехавшая на экскурсию в Москву голубоглазая блондинка Инна. Питерская эпопея, длинной в три года, залитая «Балтикой» «Степаном Разиным» и полным ассортиментом ЛИВИЗа. Жизнь в коммуналке на Стачек, вид на памятник Кирову из окна. Знакомый продавец Мамед из круглосуточного, придирчиво осматривающий горлышки пустых бутылок. Чудные слова – поребрик, шаверма, фурик, хабарик, ганжубас... Драка у метро «Нарвская» - впервые в жизни бил человека оружием – дешёвой китайской отвёрткой – слушая, как лопается от ударов его куртка. Человек кричал не по-русски, закрываясь руками. «Сиктым! Сиктым!» - выдыхал я известное мне с армии ругательство, в очередной раз занося погнувшийся уже инструмент.
Попрошайничество, граничащее с вымогательством, на Грибоедова. Драка с наркошами у Казанского.
Аскетичные питерские распивочные и знаменитые дворы-колодцы. Квартиры, как из первого «Брата». Только правильного Гофмана-немца не видать что-то… 
Неизбежное, как разведение Дворцового моста, расставание. «Ты был совсем другим тогда…»
Снова Москва, «Очаковское», «Клинское», «Арсенальное», «Флагман», «Столичная», «Гжелка», «Завалинка» и совсем уж непонятное пойло с криво прилепленной этикеткой «Пшеничная» за двадцать рублей из-под прилавка «ночника» на Варшавке. Драки во дворе. Ссоры с соседями. Участковый.
Поездки на работу – с тайным желанием, чтобы тебя уволили, сам на это решится не можешь. Сдавленный со всех сторон в утреннем вагоне, чувствуешь на себе взгляды.
Стремительное, неумолимо ускоряющееся саморазрушение.
Пьяно-похмельная заносчивость – да, я такой!
Вдруг, на эскалаторе «Чистых Прудов» -  удар по плечу.
Взвинченный, как всегда, по утрам, оборачиваюсь и замираю.
- Ты,  что ли? - говорит мне радостно улыбающийся амбал в чёрной футболке и таких же джинсах.
Коротко стриженая голова прочно сидит на шее, схожей объёмом и формой с перевёрнутым ведёрком для льда. Из коротких рукавов футболки выпирают татуированные оковалки размером с заднюю ногу холмогорской коровы.
- Не узнаёшь? – растягивает узкие губы амбал и щурится.
Теперь узнаю. Этой улыбкой всегда улыбался мой дворовый знакомый из прошлой жизни Толик Самойлов.
Только зубы теперь у него ровные, белые.
И всё остальное – тоже не его.
- Ты? – в свою очередь спрашиваю я.
Толик хлопает меня по плечу ещё раз, и мне приходится вцепиться в поручень эскалатора.
Мы  выходим к памятнику Грибоедову.
- Чурбаны пацана замочили,- кивнув на памятник, роняет Толик.
Не Толик уже, а Толян.
- Тот их построить пытался, когда кипеш подняли, да они, зверьё, всем скопом... – Толян знакомо сплёвывает – длинно, с презрением…
Мнящий себя писателем и исследователем жизни, я не могу покинуть его просто так, и решаю забить на работу.
На самом-то деле причина прозаична. Денег у меня с собой – на пару пива, не больше. А вот у всплывшего вдруг из пучины юности знакомца – лавандос явно имеется. Бодун же сегодня у меня – серьёзный, требующий грамотного, длительного промывания.
Встречи у русских людей принято отмечать. Вспрыскивать.
В общем, я удивлён до крайности, но очень рад видеть Толю.
«Бог из машины» - говорили древние театралы.
Толян протягивает мобилу, но я отказываюсь. «У советских – собственная гордость…» Лучше сэкономить его расположение до решающего момента – вопроса: «Ну, что?..»
Из автомата отзваниваюсь лаборанткам и прошу прикрыть меня на сегодня. Вру про ангину, старательно изображая сипение. Толян стоит рядом и ухмыляется. Я вижу, как под футболкой перекатываются и подрагивают его грудные мышцы.

Не может, не может такого быть, чтобы это был  т о т  Толик. Конечно, не может – он совсем не  т о т.

- Сто шестьдесят лёжа – рабочий вес, шесть по восемь, - роняет Толян, когда мы идём с ним вниз по Чистопрудному.
Я замечаю, что на нас оборачиваются. Совсем не так, как, бывает, оборачиваются на меня одного. 
На Покровке у Толяна «хата». «Двушка, для начала, пока, - добавляет он. - Но с «евриком» и все дела…»
На моё предложение зайти в гастроном Толян хмурится и бурчит что-то вроде: «Дома всё есть».
- Бухаешь, смотрю? – шевелит мышцами на лбу Толян. – Нехорошо это. Не по-нашему.
- Не по-пацански, скажи ещё, - хмыкаю я.
Нет, он не браток, поясняет друг-не-друг детства. Всё законно, почти. Автосервис.
- Чего ж ты на метро ездишь?
- С людьми надо было встретиться, на станции, - уклончиво объясняет Толян.
Дом, где живёт теперь Толян, старый, шесть этажей, без лифта. Его хата на четвёртом. Железная дверь, не чета моей – так и хочется сказать – «бронированная». Может, так и есть.
- Не разувайся, - говорит Толян. – Проходи так.
Оп-па!..
Флаг фашистской Германии в прихожей. Ещё один – партийный – виден через дверь над кроватью в спальной.
- Курить у тебя можно?
- Ты извини, Вад. На лестницу сходи, если что...
Ну, конечно.
Половину другой комнаты занимает скамья со штангой и тренажёр для спинных. В углу висит на крюке огромная, как туша тюленя, боксёрская груша
Телевизор в полстены и узкие столбы колонок. Наверное, это и есть домашний кинотеатр.
Меня привлекают книжные полки, но сразу так неудобно лезть в них.
Кожаный диван – огромный, налитой, как и хозяин.
На столике перед диваном лежит пара шприцов и картонная коробка.
Поймав мой взгляд, Толян поясняет:
- «Дека». Ну, «дека-дюраболил». Химия, в общем. Чтоб масса росла.
- Анаболики, что ли? – демонстрирую я осведомлённость в делах спортивных.
- Ну, в общем, да, - Толян убирает свою «химию» со стола.
Нижняя полка столика завалена журналами и газетами. Верхняя – я вижу название – «Коловрат».
Пока Толян возится со столиком, я подхожу к полкам.
Биография Гитлера в четырёх томах. «Оккультный мессия» некоего Прусакова о том же Гитлере. «Энциклопедия Третьего Рейха». Целая серия: «История войск СС» «Гестапо» «Отряды СА»…  Лимонов. Ильин. Мисима. Куча каких-то сомнительной полиграфии брошюр.
Вот так Толик-Толян.
Я пытаюсь осмыслить увиденное. Туповатая, как всегда, с похмела голова помогать отказывается.
- «Майн кампф» не ищи, нету, - подаёт голос Толян. – Дал одному сейчас, пусть развивается. Книга полезная. Правда, читать скучно… Слушай, сходи на кухню, там, из холодильника принеси, а?
На кухонном столе – ведёрного размера банка «Мега-Масс 2000». Ещё какие-то таблетки. Огромный не то миксер, не то блендер – я не разбираюсь в этом.
В холодильнике – пачки творога, кастрюля с каким-то фаршем, яйца, яйца, яйца и целый штабель из пакетов с морковным соком.
Морозилка пуста.
- Толь, чего-то не могу найти… Где у тебя? – кричу ему с кухни.
Толян втискивается в дверной проём и молча отодвигает меня от холодильника.
Достаёт пакет сока.
- Свежеотжатый, конечно, лучше. Но мне в падлу заморачиваться. Стаканы бери, - показывает глазами на полку и уходит с кухни. – Иди сюда, чего покажу!.. – раздаётся его голос из глубины квартиры.
Со стаканами в руках иду на зов.
Сюрприз за сюрпризом.
Спортсмен, трезвенник, нацист-активист Толя Самойлов.
«Во ты, бля, попал, братишка», - обращаюсь мысленно к самому себе с жалостью.
Тешу себя, что в комнате у него всё же есть бар, и соком мы будем запивать что-нибудь подобающее случаю.
Толян роется во встроенном шкафу.
- Где-то здесь был… Не мог же… Ты присаживайся пока… Да, блин, где же… А, вот он!
Достаёт длинный, желтоватого цвета рулон бумаги, перехваченный в двух местах резинками. Стягивает их и бережно разворачивает рулон. Любуется секунду-другую, затем показывает и мне:
- Во.
На плакате, который Толян держит в своих мощных руках, целая композиция.
Из окошка коммерческой палатки высовывается характерное носато-усатое лицо, протягивая зрителю пачку сигарет и бутылку пива. Неизвестный художник придал лицу продавца глумливое выражение, не забыв и такую деталь, как сверкающий - очевидно, золотой, зуб.
На переднем плане, вполоборота к палатке, изображён мускулистый юноша в тёмной футболке. Черты его лица подчёркнуто правильные, славянские. Раньше такими рисовали солдат и рабочих. В крепких, хорошо прорисованных  руках юноша сжимает бейсбольную биту и недобро посматривает на кавказца.
«Скажи своё «НЕТ!» черножопым!» - стилизованными под готику буквами надпись внизу.
- Ну, как? – ухмыляясь, спрашивает Толян.
Я не знаю, что ответить, поэтому просто киваю головой.
Опохмела не будет. Во всяком случае, пока я не займу у него немного денег, «до понедельника», и не слиняю отсюда к ебеням.
Толян убирает плакат в шкаф. Усаживается рядом со мной на вздохнувший при этом диван, и разливает сок по стаканам.
- С картинки и началось всё. В Тушино тогда был. За тачкой приехал, по наводке. Смотрю – на гараже что-то такое. Подошёл – висит. И рядом листовки, с телефонами связными. А я только вышел, из очередного – месяц бухал… Мать побил…
Толян мрачнеет и задумывается.
- Позвонил им, так, по приколу больше. Во дворе-то остопиздело туситься к тому времени… Встретились, поговорили. Понравились они мне, Вадюха. Понимаешь? Стержень в ребятах почувствовал. Силу. Веру в силу свою. В правоту. Литературу мне подогнали.
Толян залпом выпивает свой стакан и вытирает губы.
- Понимаешь, вдруг дошло до меня – нас ведь спаивают. Как нацию, понимаешь? С Кавказа этого сраного караванами цистерны со спиртягой прут. Наркотой всё завалили… И куда не посмотри – везде зверьё чёрное, хачи везде сидят, на каждом складе, в каждом виннике. А сверху – жидовня, всё это дело контролирует и ухмыляется…
- Толь, ты  извини меня, я к хачам симпатий никаких не имею, но при чём тут они? – говорю я, чтобы прервать стандартное, тысячу раз уже слышанное. – Да, они достали вконец уже… Но ты думаешь, без них квасить не будут, что ли?
- Не без них не будут, а  с  н а м и  не будут. Когда мы придём, - спокойно говорит Толян и я понимаю, что он имел в виду, говоря о «вере в свою правоту». Толян в неё верит, я не сомневаюсь.
Толян снова наполняет стакан соком.
- Ты пей, пей. От этого только польза.
- Ну, давай, за здоровье!
Мы шутливо чокаемся.
Я отпиваю рыжеватую дрянь.
- Понимаешь, - продолжает Толян. – Я, когда читать начал, многое понял. Интересно так стало. Мир для себя открыл новый. Идея появилась. Идеалы, если хочешь. Знаешь, чем человек от животного отличается?
- Способностью к разуму, по Веллеру, - меня начинает забавлять наш диспут. «Подумать только – и это Толик» - каламбурю я про себя. – Разные есть определения. Например…
- Человек отличается от животного тем, что в его сознании есть идеал! – перебивает меня Толян. - Недостижимый, потому как - идеал. Но человек обязан к нему стремиться. Нет у тебя идеала – ты не человек. Так, организм. И чтобы мы такими были – пассивными, неспособными ни на что, нас и опаивают. Да ещё подмигивают: давай, Ванёк, накати стакан, как на Руси принято! А мы и рады, дурни. Кто кого перепьёт, соревнуемся. «Литр вчера усосал!» - на утро ещё и похвастать норовим.
Оратор смотрит на меня пристально.
- Вот скажи мне, ты за то время, что пробухал, сколько мог всего сделать? Информации сколько мимо мозгов пьяных прошло, а? Упущено сколько всего?
Мне неожиданно становится не по себе оттого, что вот сидит передо мной дважды судимый, бывший алкаш, нынешний наци, здоровый, по-своему рассудительный, материально обеспеченный.  И озвучивает мне банальные, прописные, в общем-то, истины.
И крыть мне нечем.
- В чём-то ты прав, - продолжает Толян. – Есть в нас, русских, слабина. Чёрные – они почему сюда лезут – под ногами у них всё валяется, что мы раскидали. Они и подбирают, своим делают. А мы потом мандим, что на рынках от зверья не протолкнуться… А где мы сами-то? Нам кто мешает? Ну, да недолго осталось…
Про то, что «недолго», я слышу уже лет пятнадцать. Конечно, если принять исторический масштаб, то пятнадцать лет…
- Ладно, не грузись на первый раз, - Толян ставит стакан на столик, наклоняется и роется в газетах.
Пока он шуршит ими, я ещё раз оглядываю его жильё.
Бабой здесь и не пахнет. Если и появляются, то, наверное, на ночь, не дольше. И все – исключительно соратницы по борьбе.
Всё у Толяна в доме по-спартански аскетично и функционально.
Жильё сверхнедочеловека.
- Держи! – распрямляется Толян, протягивая мне какую-то бумагу. – Здесь телефончики наши, щас тебе свой добавлю.
В его руках откуда-то появляется ручка.
- Это домашний, вот мобилы номер. Я раз в неделю «симку» меняю, так что не вафли и не тяни, звони, как надумаешь. А думай - быстрее.
- О чём, Толя? – удивляюсь я. – Ты меня к себе блатуешь, что ли? «Слава России!»? – я вскидываю правую руку. - Ты уж прости, я тут – пас…
- О жизни своей подумай, скотской. О целях, о вере. Об идеалах, дурень пьяный…
Я встаю. С меня вполне хватит.
- Спасибо, Толь, что в гости позвал. Интересно тут у тебя. Но мне пора. Заболел я, ты помнишь. Пойду лечиться лучше.
Толян пожимает плечами и тоже встаёт.
В прихожей, пока я натягиваю убитые свои кроссовки, он протягивает мне листок:
- Ты возьми, а там – как знаешь. Хочешь – выброси. Только там…
Неожиданно Толян смущается. Я из наклона поднимаю голову и смотрю на него. Стыдливый исполин на фоне белого круга со свастикой. Чёрт, думаю я - даже  красиво.
- Короче, там стихи… Типа, мои… Ну, для газеты нашей… Ты бы глянул. Подправил бы малость. Ты ж филолог.
Ещё одна неожиданность.
Толик-Толян – поэт.
Осталось только услышать, что он сменил ориентацию…
- Глянешь, нет? – интересуется Толян.
Я молча забираю у него сложенный пополам листок – на обратной стороне вижу записанные телефоны. Складываю листок ещё раз пополам – Толян пристально следит за моими манипуляциями – и прячу в задний карман.
Борюсь с минутной слабостью, заставляя себя не просить у него денег.
- Ну, Толян, рад был встрече! Увидимся ещё!–  говорю, изображая оптимизм.
- Давай, - хозяин квартиры жмёт мою руку и не выпуская её, добавляет: - А ты всё же подумай. Подумай хорошо.
Я осторожно высвобождаюсь и как могу, жизнерадостно киваю:
- Замётано!
Выхожу на площадку.
- Стихи посмотрю, обещаю. Чем смогу, помогу!
- Ну, как знаешь… - говорит вдруг Толян и закрывает за мной дверь.
Настроение у меня поганое.
Денег нет ни хуя. Но на две «девятки» должно набраться.
Закуриваю и жадно затягиваюсь.
Хороша была встреча. Хороша, ничего не скажешь.
Нет, надо было денег всё-таки у него взять – не в долг, а наоборот, те, что он мне должен. Которые во дворе стрелял у меня. Сука фашистская – даже не заикнулся об этом.
А ты бы взял? – спрашиваю сам себя.
Ответ знаю. Взял бы. 
Чувствую себя полнейшим чмом.

Спускаясь по лестнице, вытащил из кармана бумагу. Развернул. Крупным, четырнадцатым шрифтом набрано:


Наша свастика – символ свободы,
Знамя нации – русская честь.
Кто России доставил невзгоды,
Будет всем беспощадная месть.
ПРИПЕВ:
Пропой нам как бывало
Нацистский запевала!
Наш самый оголтелый патриот!
А кто тебя не слышит,
Так значит, он не дышит,
И также самый круглый идиот.

Так да здравствует русский порядок,
Наша свастика, доблесть и честь!
Скоро в мире всё будет как надо,
И останется только пропеть:
ПРИПЕВ.

Внизу от руки старательно выведено: «На мотив «Песни о первом пионерском отряде»

Бросил листок прямо на ступеньки, нисколько не заботясь о том, что автор его тут и увидит.
Вышел на Покровку, щурясь от летнего солнца.
Коловрат, мать его.
У метро купил соку. Морковного не было, взял яблочный. Денег хватило впритык.
«Пропой нам, как бывало, нацистский запевала!..» - крутилась в голове идиотская строчка...
Задрав голову, посмотрел в небо.
Коловрат поворачивал  лето на убыль.