Я тебе расскажу, как приходит полуденный бес,
как он рвет твою плоть от земли и до самых небес,

как душа, умирая, скулит под напором когтей
и как надо простить даже самых никчемных людей.

Он всё время зовет – пока ты не становишься им,
пока ты не становишься только лишь им одним.

Он тебя не отдаст просто так, он всегда и везде –
и в луне, и в созвездьях, и в каждой отдельной звезде.

Ты ему отдаешься, как мальчик в публичный дом.
Ты напрасно смеёшься. Смотри – не заплачь потом.

Эта нежить сгубила Лермонтова М. Ю.
Эта морось хочет вторгнуться в жизнь мою.

Я тебя не пускаю Именем Иисус.
Я тебя исторгаю, я больше тебя не боюсь.

Отправляйся обратно – туда, откуда пришло.
…и оно потихонечку, не торопясь ушло.




предатель


И вложить по порядку всех своих самых друзей –
начиная от Пушкина и до уже себя.
Просто взять и разрушить тысячелетний музей,
неожиданно человечество возлюбя.

Все на свалку. Прощайте, учебники затхлых веков.
Не хочу больше вас – больше нет никого, ничего,
кроме осточертевших до болей в грудине оков
в нашем мире брутально-денежно-вещевом.

Осторожнее, мальчик… Мне шепчет родная страна.
Сбереги себя, мальчик, не рыпайся без нужды.
Мир натянут, как перетянутая струна
и так много вырождения и вражды –

хоть заплачь… Но нельзя – никого не жаль.
Богородица на меня опустила шаль.





невесомо


Так приходит на землю космос
и не будет дальше предела –
будут звезды вплетаться в косы,
будет легкостью полное тело

невесомо.




---
/Михаилу Юрьевичу Ардабьеву/


Полуобморочность, порожденная полутонами
сексуальных полубожков, заигравшихся с нами.

Через край вот так вот запросто не скакнуть –
щелкнет вечность, когда за пряником грянет кнут.

Переправленный и перекроенный твой и мой
шарик вертится и не верится, что домой

возвращается навидавшийся человек.
За оконцем кружится наш двадцать первый век,

за оконцем рушатся судьбы и мосты.
Голова так кружится, знал бы только ты.



---


Я нашему миру рад,
как висельнику палач,
как автомобилю домкрат –
хоть смейся тут, хоть заплачь.

Я к нашему миру привык,
как мясо рубить топор,
как врезавшийся грузовик –
в железобетонный забор,

как мальчик и педофил,
как девочка и терроризм.
Пока он меня не добил –
наш мир абортов и клизм.

Пока я еще слегка
способен на кое-что.
А за окном снега
и столько пережито,

что кажется иногда,
что впереди покой
и новые города,
и мир наш совсем не такой,

как то, что мешает жить,
пугает и мельтешит,
пытаясь заворожить
любого, кто вдруг решит

отчистить всего себя
от инородного зла.
Родная моя Земля,
прости твоего козла.

Я, в общем-то, про себя,
родная моя Земля.





---
/моей Кале/


Например, в любви, например, в твоей.
Через время, прошедшее от сего числа
до Кончины мира – огромный бумажный змей
опрокинет нам на головы небеса,

и начнется месиво, крошево красоты
неуёмных помыслов, рвущихся успеть
замести свои же алые следы
и забыться комой отчужденья – ведь

никуда не денешься от самих себя,
от своих же внутренних голосов
и комет, летящих – рядом и слепя
каждую молекулу между полюсов.




---


Проходя сквозь сказанные чувства,
вечно попадаешь в карантин
нашего нелепого искусства,
и становишься совсем один –

как заблудший, заблудивший олух,
никому не приносящий бед.
Всё течёт, и среди книжных полок
наших поражений и побед

возникает линия осанки
человека, ставшего своим.
Он стоит на дальнем полустанке
и восход плывет, как тень, над ним,

начинаясь сполохом, пожаром,
вспышкой ослепительных свобод,
и дается нам всё наше – даром,
и озноб кидает тело в пот,

а душа – неслышная, святая –
прячется и силится помочь,
от восхода белым снегом тая
в зябкую, приснившуюся ночь.




---


Остановись и больше никогда
не рыпайся – особенно, когда

ты кажешься себе никчемным, как
на свалку неотправленный никак –

давно уже истлевший и везде
изъеденный букашками, и моль
кружит. Сегодня зябко на звезде,
и шепчется вокруг: «Ты мой! Ты мой!»

Осталось прятаться. Достанется ль кому –
да и кому? – хоть что-то впереди?
Не пробуй к изощренному уму
прибавить сердце в пламенной груди –

закончиться все может и не так,
как хочется и как оно должно.
Слова, как глина, вязнут в наших ртах,
чтобы хотя бы капельку дошло.



---


Солнце и небо, вы живы во мне всегда –
все эти годы, все эти города,

семьи, тюрьмы, наркотики, дети, века.
Дальше не надо – хватит с меня пока.

Дальше, надеюсь, будут уже облака
неба, и сквозь эти все облака

я улечу далеко-далеко-далеко.
Станет спокойно и совершенно легко.





---


Как будто смерти вопреки
синхронизируется память –
и новые материки
мне шепчут, шелестя губами:

«Мы здесь – в тюрьме. Спасите нас.
Мы задыхаемся. Нам плохо».
С иконы хмурит брови князь
Владимир – мы его эпоха.

Но что-то где-то не туда
все время сносит по дороге –
планета пота и труда
не хочет вспоминать о Боге.

Нам проще думать неочём,
чем ворошить тупую память.
Он нас крестил огнем, мечем.
И шепчут, шелестя губами,

мне новые материки:
«Мы здесь – в тюрьме. Спасите нас».
Как будто смерти вопреки
с иконы хмурит брови князь.