Москва, 2005 год, 26 ноября.

Они сидели в гараже.
- Знаешь, Амир, я бы вывез эту тачку куда-нибудь, снял номера и бросил.
- Думаешь, никак?
- Никак, - Раевский был непреклонен. – Запчасти, конечно, можно снять, но с остальным – труба. Что ты хочешь, больше чем тридцать лет тачке. Я тебе, конечно, её доведу сегодня, километров сто проедешь – да и то, у тебя хороший шанс просто выпасть вниз через дырку в полу.
Рахматуллину было очень неприятно поддерживать этот разговор – ему казалось, что «Нива», смотрела на него глазами-фарами, как собака, которую собираются усыпить.
Надо было продавать машину раньше.

Но она давно стала членом семьи. Три поколения Рахматуллиных перебирали её потрох, мыли и холили – для трёх поколений Рахматуллиных она была любимой, как для их предков лохматые лошадки, на которых они сначала пришли завоёвывать Русь, а потом исправно служили Русским царям, рубя кривыми саблями врагов империи.
Дед Рахматуллина и водил машину, как будто шёл в конном строю – точно вписываясь в поток, держа интервал в стою, и берёг «Ниву» как коня.
Машину он получил ещё не простившись с полковничьей папахой.
Амир не знал подробностей его службы, но на серванте стояла карточка, где дед был ещё в довоенной форме НКГБ, и щит лежал по верх меча на его гимнастёрке.
После второго переезда от деда, впрочем, осталась только эта карточка.

Амир спросил Раевского, сколько потянут запчасти, ужаснулся цифре, и стал убирать в мешок пустые бутылки из-под пива. Деньги были нужны, деньги нужны были именно сейчас – и не из-за жены, а совсем из-за другого.
- Слушай, а у тебя долларов триста нет? Я отдам, - сказал Амир, ненавидя себя.
- Нет, брат, не дам я тебе денег. –  Раевский вытащил сигаретную пачку, и выщелкнул одну – прямо фильтром себе в рот. - И не потому что, нет. Потому что я знаю, что не отдашь, и мы поссоримся. Между нами пробежит трещина, и мы оба это понимаем.
- Шаруль бело из кана ла садык, - процитировал Амир старое письмо, кажется Грибоедова. Грибоедов, писавший это по-персидски,  был всю жизнь в долгах, но это ему ничуть не мешало, подумал он про себя.
Раевский вопросительно посмотрел на него. Незажженная сигарета свисала с его губы.
- Плохо, когда нет истинного друга, - удрученно перевел Амир.
- Не разжалобишь, - Раевский щелкнул зажигалкой. - Для твоего же блага. И если хочешь говорить точно - шарру-л-билади маканун ла садика бихи. То есть, худшая из стран - место, где нет друга. Никогда не бросайся цитатами из языка, которого не знаешь.
- Так было в книге, - упрямо сказал Амир.
- Дело нет мне до твоих книг, а понты до добра не доведут. И денег я тебе не дам.

Амир вздохнул -  Раевский был прав, он был чертовски прав, отдавать было не из чего – разве украсть рукопись Толстого из архива. Но это было из разряда другого предательства, это была измена делу, что хуже измены жене.


Москва, 2005 год, 21 ноября

Он познакомился с Лейлой в архиве.
Вернее, не в архиве, а в парадном старинного особняка – направо была дорога в хранилище, где Амир копался в рукописях, а налево по коридору – ресторан, что держал известный скульптор.
Девушка не заметив его, ударилась в плечо, чуть не упала – и на секунду оказалась у него в объятьях. Амиру следовало покраснеть, пробормотать что-то неразборчивое, и, пряча глаза, скрыться в своем архиве - но он почему-то не мог заставить себя отступить даже на шаг. Продолжал придерживать ее за локоть - тонкий, как птичья косточка. Как будто бы имел на это право.
И она, словно бы почувствовав это его иллюзорное право, тоже взглянула на него и улыбнулась. За такую улыбку средневековый персидский поэт обещал своей возлюбленной целую гору жемчуга. Правда, Амир не мог поручиться, что поэт выполнил свое обещание.

Потом они пили кофе в ресторане скульптора, и Амир сбивчиво рассказывал ей о своей работе. На следующий день он привёл её в святую святых – в железную комнату.
Двадцатисантиметровая дверь закрылась за ними, и тут же он понял, что должен сработать датчик пожарной сигнализации – таким жаром обдало его. Она обвивалась вокруг Амира,  не у неё, у него ослабели ноги.
Восток соединялся с Востоком, и Хаджи Мурат с портрета на стене, старой, ещё прижизненной иллюстрации одобряюще смотрел на Амира.

Домой её везти было нельзя – и ещё через день она вошла в гараж, и через минуту он брал её в стоящей на приколе машине.
Было очень неудобно, и ещё больше – стыдно за свою нищету. Стыдно до самого последнего момента, когда они рассоединились.

Лейла лежала, свернувшись калачиком, на заднем сиденье и гладила рукой чехол, смотря в потолок. Он, стряхнув пепел сигареты на пол гаража, придвинулся.
Глаза девушки светились счастьем.
Это было настоящее, неподдельное счастье – тут он не мог обмануться.  Лейла была счастлива. Глаза её светились, и он перестал думать о том, что это существо из иного мира, и его битая машина, наверное, первое изделие советского автопрома, в котором она оказалась.
Всё было неважно.
Она взяла у него сигарету и затянулась.
- Ты правда хотел продать?
- Что – гараж? - Рахматуллин удивился тому, как она читает его мысли.
- Нет, - это.
Она обвела рукой салон «Нивы».
- Надо, хоть и не хочется.  Дед очень любил машину. Как жену, нет, серьезно. Что ты хочешь, Восток – ты сама должна понимать. Дед сам чехлы шил, мыл с мылом. И мне в детстве было так уютно в ней, я помню, как дед меня возил на юг…
- Хочешь, я устрою?
- Что устоишь?
- Я найду покупателя.
- Думаешь, купят?
- Я знаю одного – у него ностальгия, он как раз «Ниву» искал. Правда, переделает её, конечно.
И она начала одеваться.



Тегеран, 1943, 30 ноября

Капитан Рахматуллин дёрнул переводчика за рукав
- А это, спроси, сколько это стоит.
Переводчик залопотал что-то, и мальчик ответил пулемётной очередью раскатистых, как персидские стихи слов.
- Он спрашивает, мусульманин ли ты?
- Скажи, что мусульманин.
Переводчик перебросившись с мальчишкой парой уже коротких фраз, сказал:
- Тебе тогда скидка, - любая вещь в одну цену. Если три возьмёшь, то дешевле.
Рахматуллин показал на ковёр – мальчишка кивнул. Тогда он выбрал ещё два, и достал из кармана мятый ком английских фунтов.
Третий ковёр Рахматуллин взял просто так – перед отъездом деньги было девать всё равно некуда.
Этот третий  ковёр был неважный – тонкий,  потрёпанный, неясного цвета, не то зелёный, не то фиолетовый.
Он свернул ковры вместе с ординарцем, и тот понёс покупки в виллис.
Нет, сдачи не надо, всё, хватит, скажи ему, что бы заткнулся – и они вышли с переводчиком в пыльный мир персидского базара.

На утро он уже лежал на своём тюке в брюхе «Дугласа», что нёс его на север.
Он не слышал, как кричит и стонет мальчишка, которого бьет коваными сапогами хозяин лавки, вернувшийся домой после долгой, пропахшей опиумом, ночи. Как воет этот старик, ещё не веря в пропажу. Рахматуллин не видел, как плачет торговец, размазывая по щекам скудные слёзы, как вытаскивает он кривой древний меч из-за полок, и, нацелив его в живот, хрипя и надсаживаясь, наваливается на остриё.
И конечно, он бы не понял, о чем переговариваются между собой трое высоких, чернобородых мужчин, обступивших труп старого хозяина лавки.
Ничего этого не знал Рахматуллин, самолёт вёз его обратно на Родину, жизнь совершала новый виток, и он ощущал свою силу и власть – силу воина и власть подданного великой империи, побеждающей в великой войне.
Капитан засыпал и пытался представить, как состарившись, играет с внуками на ковре, и они ползают у его ног, будто слепые щенки.


Москва, 2005 год, 30 ноября.

Лейла вылезла из машины, ёжась от сырого ноябрьского воздуха. Дверь чёрного, похожего на кубик геленвагена открыл чернобородый.
Лейла поклонилась ему – правда, чуть заметно – не дома. Хотя в Москве ничем никого уже е удивишь.
- Да, именно там, господин.  Это – у него в машине, заднее сиденье.
- Он знает?
- Ничего не знает.
- К тебе приедут, привезут деньги. Нужно, чтобы он ничего не узнал… Нет, убирать не надо – мы потеряем время и оставим следы, - ответил чернобородый на незаданный вопрос. – Кстати, как он тебе?
Лейла вспомнила пыльный гараж, где пахло кислым и тухлым.
- Ублюдок, - ответила она с брезгливо.





Москва, 2005 год, 30 ноября.

Покупатели смотрели на «Ниву» недолго.  Амир  было заикнулся о неисправном подфарнике, но от него отмахнулись.
Чернобородый сразу сел за руль.
Машина заскрежетала и замолкла. Это повторилось несколько раз. Так, - подумал Рахматуллин. – Это день невезения. Плакали мои денежки.

Чернобородый вылез из машины, брезгливо отряхнул брюки. Костюм у него был дорогой, это было ясно даже Амиру, который отродясь не разбирался в красивой и дорогой одежде.
- Ай, отчего не починил? Не мог сам, друзей бы позвал, да? – чернобородый скривился.
-  Шаруль бело… – начал Рахматуллин, разведя руками. Он сказал это, и успел понять, что сказал что-то лишнее. Перевод этой фразы, ставшей давно не фразой, а эпиграфом к его любимому роману застрял у него в горле.
Потому что чернобородый стремительным движением ударил его ребром ладони в кадык.

Амир очнулся от нестерпимого холода. Он лежал на бетонном полу гаража, рядом с машиной.
Было темно, дверь покупатели заперли.
Ловушка захлопнулась – и было понятно, что его провели как лоха. Безумие последних дней прошло, и осталось тоскливое ожидание смерти.
Ясно было, что они его убьют. Непонятно только – за что.
Что им нужно – не старый и ржавый автомобиль на самом деле. Может быть – гараж? Но к чему столько мороки?

Рахматуллина трясло, и он пополз к дверце, и повис на ней обессилено.
Добрый ржавый зверь впустил его в себя, и он упал на заднее сиденье. Амир содрал чехол и закутался в него. Боль понемногу ушла.  Что делать, как спасаться – было по-прежнему непонятно.
Но он ощутил прилив силы.

В это время покупатели переминались рядом с гаражом. Чернобородый отрывисто говорил с кем-то по мобильному. Приехавший с ним человек, пожилой, сухощавый, с белым шрамом на подбородке от удара кованым сапогом, смотрел на него с тревогой. Он догадывался, что что-то пошло не так, как планировалось, но не понимал - что именно. Ковер, проданный им когда-то русскому капитану и ставший теперь чехлом для сиденья машины, был совсем рядом, и сухощавому казалось, что достаточно просто протянуть руку, чтобы забрать его и исправить, наконец, совершенную полвека назад ошибку. Но чернобородый почему-то не спешил забирать драгоценность, ради которой они приехали в эту холодную, негостеприимную страну.
- Он знает, - убеждал чернобородый своего собеседника. - Он все знает. Это ловушка, муршид. Глупая девка ошиблась. Он говорит по-арабски, он давно всё понял и предупредил своих...

Он замолчал и замер, прислушиваясь к голосу муршида. Хозяин был очень недоволен грязной работой. Он не верил в то, что Рахматуллин работает на кого-то ещё, и злился на чернобородого, своими дурацкими подозрениями сделавшего простую операцию - сложной. Теперь следовало зачистить следы, и что-то нужно было сделать с «Нивой», которая даже не могла выехать из гаража. Первоначально они планировали вывезти ее целиком, чтобы извлечь реликвию спокойно и бережно. Теперь это придется делать на месте, плюнув на то, что старая ветхая ткань может порваться от любого неосторожного прикосновения.
- Твоя глупая несдержанность может стоить нам слишком дорого, - сказал муршид и отключился.
И чёрный геленваген уже мчался по ночной Москве.

Рахматуллин был для этих людей уже мёртв, он существовал только как тело, которое надо будет прятать, куда-то прикопать – целиком или по частям. Драться пришельцы собирались с несуществующей подмогой.

Рахматуллин, кутаясь в чехол («Наверное, я похож на француза, замерзающего на Смоленской дороге, в рваных тряпках, дрожащего и бессмысленного», – подумал он) и привалился к кирпичной стене. Внезапно он почувствовал пальцами структуру кирпичей, каждую песчинку в цементе, и стена подалась под его плечом. Он вытянул руку, и рука прошла через стену. Сила вела его, и он неожиданно для себя  оказался по ту сторону гаражей, на пустыре. Шаг за шагом он удалялся прочь – от цепочки гаражей, от людей, что считали его трупом, от всей этой суеты. Он совершенно уже не чувствовал холода. Он не слышал, как разбился о бетон выпавший из ослабевшей руки чернобородого телефон, не видел, как, стремительно побледнев, повалился на колени человек со шрамом на подбородке.

Рахматуллин бежал по пустырю,  завернувшись  в Знамя Пророка.