Холод давит, господа. Давит так, что нет уже сил дышать. А дышать надо. Не будешь дышать – сдохнешь в этом мешке. Сдохнешь, и никто не узнает, как и за что. Только матери в далёком городке, где-то там, в окраинной провинции, придёт сухое казённое письмо – «с прискорбием сообщаем, что заключённый имярек скончался такого-то числа в окружной тюрьме города N…». Пара слезинок – и всё. Они давно высохли, мамины глаза, высушенные отцовскими издевательствами, его железобетонной волей, которая давила всё вокруг, всех подчиняла себе. И склонилась только перед пошлыми деньгами, когда пришли управляющие из банка… После их визита отец стал ещё злее, темнее. Невыносимым стал.

Капли по холодному полу – кап, кап, кап… С раздражающей ритмичностью по каменному полу. Шестьдесят девять, семьдесят, семьдесят один… так-так-так, спокойно, господин ефрейтор. Сам ведь знаешь, нельзя считать капли – заведёт в глубины собственного рассудка, и потом лучшие гипнотизёры не справятся. Темны и страшны глубины людского рассудка. Недаром ведь самые жуткие кошмары, – которые выдуманы самим тобой. Кап, кап, кап… девяносто три, девяносто четыре, девяносто пять… пятьсот девятнадцать, пятьсот двадцать, пятьсот двадцать один…

Нельзя! Выть! Орать, стучать по глухой двери – только не считать! Наплевать, что за прерванный сон, если сейчас ночь, тебя изобьёт охранник. А если день – то изобьёт за прерванный обед. Он всегда жрёт, сучий потрох, прихлебатель плутократов. Даже эмоций уже не осталось… какая там капля по счёту? Кап, кап, кап… семьсот, семьсот один, семьсот два…

Нет, нельзя сдаваться. Ты больше не будешь нарушать режим, ты будешь лебезить и унижаться – только бы вытащили из этого карцера. Слабый и холодный свет из маленького окошка под потолком – где-то там, в заоблачной дали. Какая, к дьяволу, заоблачная даль – здесь от силы три метра в высоту потолки. Хотя, для тебя, ефрейтор, это и заоблачная даль, и седьмое небо, и планета Сатурн – одинаково недостижимо, не правда ли? А снаружи весна, май… ослепительно красивые девушки гуляют по аллеям, щебечут птички… прекрати себя обманывать, ефрейтор, ты всегда ненавидел птичек, потому что их любит твой отец. Точнее, только их он и любит. А ты ненавидишь. Ты вообще, хоть что-то любишь, а, ефрейтор? Кроме надуманной любви к Великой Родине? Чего стоит она, если тебе предложат продать её за тёплую камеру и тарелку похлёбки? А вот это было зря – ты ведь уже два…, нет, почти четыре дня не ел. Желудок сразу напомнил о себе мощным голодным спазмом. По крайней мере, теперь не слышно капель. Кап, кап, кап… полторы тысячи девяносто шесть, полторы тысячи девяносто семь…

Нельзя уходить, ефрейтор, нельзя. Надо бороться. Вспомни, что ты оставил в своей камере перед тем, как подраться с этим славянским ублюдком на тюремном дворе. Ху-уденькая, но очень важная, хи-хи-хи... Вот выйдешь отсюда, и все наплачутся, не правда ли, хи-хи?  Как мы её назовём, а? Нашу доченьку, нашу книжку? кап, кап, кап… две тысячи восемьсот пятнадцать, две тысячи восемьсот шестнадцать, две тысячи восемьсот семнадцать… может, «Капли»,а? тебе так нравится нас… то есть их считать… две тысячи девятьсот девять, две тысячи девятьсот десять… не сдавайся, ефрейтор, вся жизнь это борьба… О! вот так и назовём – «Борьба». А лучше – «Моя борьба»…