Вредить ближнему – высшее наслаждение. Да¬леко не всем дано испытать смутное, но необори¬мое желание причинять другому вред, ни на ми¬нуту не забывая об этом желании.
                                                                                               

Нет, вовсе не Темнишка был поганцем. Маленький бес из породы домовых злыдней сидел на хозяйском столе, от которого вовремя отозвал их Некрас, избавив друзей от небезопасного соседства. Среднего роста злыдень сидел на столе и болтал по воздуху ножонками. Для затравки всех он, кто находился сейчас в дому, овёл дурным своим глазом и со всем тщанием наведена была порча, напоследок же готовилось проклятье. К слову, что касается хозяйки, так, избыть что бы все чаяния злыдня, пришлось бы ей уже с десяток раз помереть в страшных мучениях. Глядел он на людей с природной враждою, а сам был невидим, лишь над столом всё время словно мошки кружили на одном и том же месте – чёрные мысли выдавали злыдня.

-…ммм, скука смертная, сука бледная! – промычал он и плюнул в спину Дрына. – Ненавижу!… ненавижу!.. – цедил злыдень сквозь зубы и водил глазами.
Потом прыгнул на пол и прошёлся, разминая ноги. Он оправил красный свой кафтан, да оглядел сапожки. Мокий Гнус – именно так звали злыдня, за собою следил, а обычных домовых презирал за по¬хабный их вид. «Мужичьё, - говорил он, - золотари!» И горе тому домовому, который повстречался б на его пути.

Немало пожил Мокий на свете, немало претворил в жизнь самоубийств, душегубств, а так же семей пустил по миру. Но, с годами тяжелей стало покидать насиженные места. Да и что душой кривить: нет уж того задору, бывало с ума сводил, да и вво¬дил во что попало. Теперь и злость притупилась и прыти поубавилось. Но и умения Мокий не растерял, весёлый ум свой  изо¬щрил в гадостях и пакостях так, что хоть и умерял зловредность оных, но презанятнейшие творил вещицы, чего уж. Хотя бы такое: ухищрялся Мокий каждому без исключения петуху прививать стойкую привычку наведываться к кладкам куриным и со всех сил гадить. Любил иногда Мокий сопроводить свою хозяйку в походах за яйцами, а потом, как кот на припёке  жмурился, купаясь в потоках брани. А напоследок шлепалась на землю  очередная петушиная башка. Хорошо, чего говорить.

«Главное, - повторял он, - не дружить с ленью…». И Мокий не покладал рук. Не так давно ходил во второе Пересыпкино, потрещал с корешами и принёс пол лукошка отборных цепных клопов, долго натаскивал их, после чего клопы совсем ошалели, как блохи они прыгали на людей среди бела дня. А ночью Мокий собственноручно плёл на овцах колтуны, каждый вечер засыпал хозяевам и их дочке сухих хлебных крошек в постели, либо иголок сосновых, чешуй от шишек. Такое добро, как вши, тараканы, мыши не переводилось в доме. Лишай и чесотка, понос и лихорадка – каждый по¬стоялец уносил гостинец, и дел невпроворот, но уж песочку в ступицу, гвоздик в сапог – это будьте уверены. Много было всего. Работа спорилась. Но…

Словно какой-то другой, «добрый злыдень» копал под Мокия. Бодрость духа – этот неразлучная спутница, покинула Гнуса. Осталось лишь скука, очень похожая, как справедливо заметил Мокий, на бледную суку. Наверное, весна повергло Мокия в уныние, т. е. не в уныние, конечно, но в состояние близкое к оному. Мокий же решил, что хватит, пора и честь знать, надо от¬правлять весь дом этот с семейством к батьке; развеяться, и – на новое место. 
- Скоро, уже скоро, - повторял он, потирая ручонки.
Рарог... Рарог! Вот птица, всем птицам птица! А было у Мокия яйцо, яйцо Рарога, чуть поменьше самого Мокия. Высижи¬вать то яйцо следует человеку, сидя на печи. То-то Ширяй ночью всё ворочался, а вставал – в синяках бока… Так вот, скажем, рождение звезды – что может быть красивей и величественней? Нет даже и прилагательных самых даже превосходных сте¬пеней, что б описать такую штуку. Рождение Рарога – почти тоже самое. Только – звёзды рождаются на небе, Рарог вылупляется на печи.
- Скоро! Скоро уже! – бормотал злыдень. Только ведь вот что… Мокий, выходит, покажет людишкам вылупление Рарога – величественное, красивое, не имеющее прилагательных зрелище. Стоят ли и жизни их такого распрекрасного подарка? Вый¬дет ли Мокию здесь лихва, или же снова он в накладе?.. Всегда ведь Мокий чувствовал, что остаётся в дураках. За всё время вредительства, постоянно он гнал от себя мысль о том, что как бы не старался, он всё равно, можно сказать, несчастнее их. Никогда по его ра¬зумению не доводил людей до такого предела, рядом с которым начиналось его, Мокия убглатворение…

Скрипнув зубами, он отвлёкся от горьких разумий и прислушался к разговору.
За едою пошла беседа. Дрын, против обыкновения своего словоохотлив стал и, начавши издалека подвёл разговор вот к чему.
- Слушай, - сказал он Темнишке, - есть у меня вопрос, ты только, сдаётся, сможешь объяснить… - он надолго умолк.
- Ну, рассказывай, чего ж ты… - поторопил его Темнишка.
Дрын, по всему, собирался со словами, заглядевшись в плошку перед собою. – Я… - начал он, и по огромным рукам его прошла дрожь… Он взглянул на Некраса.
- Я второго дня с жинкой разругался. С нею не лёг спать, пошёл в сад. Под яблоню лёг, завернулся в одеяло…
- Это какое ж одеяло, - проговорил Наум, который тоже слушал, - а жинка…
- Одеяло порядочное, - поддакнул Щур и подпёр кулаком щёку.
- Лежу, - тихо продолжал Дымов, - а звёздами всё небо так и усыпано, и унизано. Выкурил я трубочку.
- Должно быть и трубочка…
- Трубочка, я б сказал, ничего себе.
- И уж дремать начал, да вдруг слышу: голос чей-то, - Дрын сощурил глаза, завострив взгляд свой далеко куда-то… - не поймёшь, толи мужика, толи бабий стрекочет в ночи, да вроде спрашивает: непросто светят звёзды – издали, недаром нас манит подмигиванье их…

Тут голос его дрогнул, и он прогудел глаза долу. – Не знаю, толи этот же, толи другой отвечает… - сие – зов в вечный путь, туда, за край земли, где сможем мы гореть огнями среди них!
- Мне тут в голову так и стукнуло: к Царёву идти! Не мешкая, в дом зашёл, собрал себе. Жене сказал, ухожу. – Дрын с грустью улыбнулся. – Она: ну и иди…
Он, судьбы невольник, низко опустил голову. И другие попритихли. Раздался тут голос, презрения и насмешки исполненный:
- А задницу намылить и кататься с крыши не стукнуло? Лошадь тебя в детстве не стукала по башке твоей?!
Обернулась старуха с мятым передником в руках и расскрыла рот. Смолк Святобор, разъясняющий Мослу достоинства обоюдо¬острого меча против секиры. Дрын вскинул голову и с растущей яростью обернулся к Темнишке.
- Ты, шептунишка! – заговорил он со страшною угрозой и взвалил на стол пудовый кулак.
С опасением косясь глазом на него, Некрас настороженно поднял бровь.
– Погоди, – только промолвил закипающему Дрыну и пронзил взглядом пустое, как казалось, пространство перед печью. – Отойди! – приказал он бабке.
– Слышь… - проговорил он вдруг, водя по полу глазами. – Вижу я тебя, гадёныш… - нахмурился, потом прошептал и отвёл что-то от глаз.
Показался Мокий в красном кафтане и сапогах. Понял он: не так что-то и неуверенно водил взгляд с одного на другого, пытаясь определить видно его, или нет. При этом все как один гля¬дели прямо в глаза ему, он хмурился зло…
- Вот это да, - промолвил Наум из-за стола.
- Бес! – вскрикнул Щур.
- Какой бес! – огрызнулся Мокий, блукая глазьями. – Дедко домовой! – и ощерил точёные зубы.
- Иии! – завизжала бабка и скинула с приступка чугун на Мокия.
- А, карга! – заревел он басом, ударенный чугуном. – Сдохнешь стерва!
Едва вскочил на ноги, держась за ушибленный бок, - …эх! – кликнул Щур, - миска ударила в круглую рожу, шапка слетела с Мокия, а всю голову облепила каша. Но он под¬хватил миску рукою, другой выхватил нож!..

Как лодья на речном валу, вздыбился стол от подвижки Дымова. – Счас! – гремел он посреди поднявшейся ругани. С этой стороны грохнулся на пол Мосол, мимо него улетела миска, которую Наум принял грудью и осел, утянув с собой Щура. Некрас выхватил из-под распластанного по столу Святобора балалайку и закинул в Гнуса…

Мокий кое-как увернулся от ухвата, потом в лоб ему пребольно ударила кружка, вокруг же колотили об пол чашки, плошки, да другая утварь столовая, и топал к нему преогромный Дрын. Метнулся он между ног хозяйки и шмыгнул за печь, распугивая сверчков. Спустился щелью тараканьей в подпол, забился в сырой да самый тёмный угол, притворившись, что нет его… Но, что же это?.. Кажись, знакомым духом запахло… Выполз Мокий из чёрного закута, встал под половицы. Светлая полоса легла на скуластую харю, глаз мерцал во мраке любопытством… Что-то будет!..
Наверху изливал Некрас негодование и шуровал ухватом за печью. Рядом бабка лила слёзы.
- От ведь, лихоманка какая! – всплёскивала она руками.
- Да, - строго проговорил Темнишка, - оставив шурование, - коли заведётся такая мразь в доме – одно что вешайся!
- А я, говорит, домовой! – сказал Дрын. – Хороший… 
- Был у нас домовой, - проговорил Ширяй, хмурясь; он подошёл с улицы на шум.
- Старенький, седой… - плакала бабка. – Одно добро от него… и запропал…
- Извёл, - подвёт Темнишка, - извёл и клочка не оставил, живьём съел. Это ведь хуже бешеной змеюки…
- Ты давай, - промолвил Ширяй, - выручай нас, меркуй, чего делать… Итак хватает страстей и напастей.
- Подумать надо, - отдал Некрас ухват и задумался. Затем он потребовал собачёнку, небольшого, желательно, размера, такую, ко¬торой не жалко. Выпил потом чарочку Некрас.
- Ну, гадёныш! – воскликнул он. - Никуда уже не денешься! Положу тебе конец!
…Мокий мерзко хихикнул в темноте и ощерился. Чего-то уж, не очень страшно!..
Ширяй с женою вышли на крыльцо. Он ей объяснял куда идти и к кому обратиться, потом ещё кричал ей по мере того, как она удалялась. За столом распивали бутыль, который поставил Темнишке Ширяй.
- Дотемна надоть, - торопился Темнишка, копаясь в мешке своём. – Иначе, - высовывался он в окно, - вре-емя упустим!