'– Мне страшно, мистер! – Мальчик доверчиво сжал руку Маньяка, пока он вдвоем шли в темный лес.
– Тебе-то хорошо, – усмехнулся Маньяк, – а мне обратно одному возвращаться... '

Лео обмакнул перо в чернильницу и задумался над следующим предложением. Коптящая свеча тускло освещала бледное лицо и разбросанные бумаги. Все остальное убранство комнаты тонуло во мраке. Внезапно в дверь за спиной заскребли.

– Папаська, паиглай са мной ... мы хатим иглать ... ну папаська, паиглай, – капризный скрипучий голосок, казалось, просачивался сквозь каждую щель. Ему вторил другой голос, что-то утробно и невнятно гукающий. Стоящие за дверью нетерпеливо переминались с ноги на ногу, словно в коньках, гулко стуча по полу.

Лео отложил перо и прошел в угол кабинета. Порывшись в груде старого хлама, извлек полуспущенный резиновый мячик. Подошел к двери, открыл крохотное оконце и молча выкинул в него игрушку. За дверью радостно запищали, и вслед затихающему стуку мяча раздался дробный топот. Лео вернулся за стол и попытался погрузить в работу.

– Папаська, хачу кушать ... дай кушать ... – как обычно, нудный голосок ворвался в его мысли в самый неподходящий момент. Лео застонал, подошел к леднику и вытащил из него покрытый инеем брикет. С размаху грохнул брикет об пол, и тот рассыпался на несколько обломков. Лео брезгливо пошевелил их носком ботинка. Выбрав продолговатый кусок с вмерзшими в лед наручными часами и обрывком рукава, с трудом пропихнул его в то же оконце.

– Папаська, он халодный! – тут же обиженно и возмущенно заверещал голосок, – Надаело халодный! Хатим свежее мясо, мясо, мясо мясо-мясо-мясо ...

Лео почувствовал, как мигрень раскаленный шурупом ввинчивается в мозг. К тому же вой за окном, со стороны кладбища, явно становился все громче и нестерпимее, обещая превратится в небывалый доселе концерт. Бормоча проклятия, Лео взял с тумбочки ремингтон со сломанными штифтами и на цыпочках подкрался к двери. Беззвучно отодвинув засов, резко распахнул дверь и выскочил в коридор.

– СКОЛЬКО! РАЗ! ПОВТО! РЯТЬ!, – не давая опомниться, на выдохе ритмично опускал он тяжелую железяку, – КОГДА! Я! РАБО! ТАЮ! МНЕ! НЕ! МЕ! ШАТЬ!

Отбросив покореженную пишущую машинку, он быстро сбежал в холл. Накопленное раздражение требовало немедленной разрядки. Выскочив из дома, Лео ринулся к сараю, по пути раскидав как кегли несколько дурнопахнущих фигур, на нетвердых ногах бредущих по гравийной дорожке. В сарае он схватил самую тяжелую лопату, перемахнул через кусты чертополоха и исчез в тени кладбищенских ворот. Минул пятнадцать он кого-то гонял среди заброшенных могил – оттуда доносилась ругань, вой, визги, топот и глухие удары.

Тяжело отдуваясь, перепачканный с ног до головы, Лео вернулся в дом. Поднялся на второй этаж и зашел в ванную. Покрутил краны. Из ржавого душа, после угрожающего урчания, полилась зеленая слизь пополам с кровью. Устало вздохнув, Лео прошлепал босыми ногам в галерею. Перегнулся через деревянные перила и заорал так, что голос достиг всех закоулков ветхого особняка, – Я ведь могу и в подвал спуститься! И кому-то сильно не поздоровится!!!

В ответ где-то внизу торопливо заскрипели вентили, и душераздирающе завыли трубы. Душ затрясся в припадке и выплюнул несколько особо мерзких сгустков. Потом выдал щедрую порцию ржавчины, и наконец из него полилась относительно чистая вода.

...

Лео вернулся в рабочий кабинет чистым и немного успокоившимся. Во всем доме и за его пределами царила столь редкая, благословенная тишина. Он собрал все исписанные листы, скомкал и равнодушно кинул в корзину. Сел за чистый стол и задумался. Его последние романы были встречены весьма прохладно. Особенно Лео возмутили замечания на выстраданный автобиографичный двухтомник 'Хроники склизлозубых трупогрызов'. Выскочка-критик пренебрежительно заявлял, что 'убогая фантазия автора давно набила оскомину даже его немногочисленным читателям ... глупые бредни вперемешку с надуманными физиологическими подробностями, своей нелепостью вызывают скорее зевоту, чем ужас'. Прочитав это, Лео оскорбился до глубины души. Лестью и хиростью он заманил самоуверенного критика в свою усадьбу. Критик оказался крепким малым. Оценив обстановку, он умчался быстрее ветра, за час на своих двоих преодолев 10 миль болот и бездорожья. Правда, по возвращению в столицу сразу угодил в дом скорби, так и не написав оправдательную рецензию.

Часто по ночам, рассеянно слушая скрежетание когтей по ветхой протекающей крыше, Лео с завистью читал гламурно-готичные романы, написанные его более удачными собратьями по перу – о нелепых лакированных гробах, пафосных плащах, подбитых багряным бархатом, тупых пышногрудых красавицах, обреченно бегающих в лунном свете. Иной раз, перевернув суперобложку, он подолгу вглядывался в фотографию упитанного и счастливого человека, громогласно провозглашенного Королем Ужасов, и пытался понять – что вообще этот человек может знать об Ужасном? Знает ли он хотя бы сотую долю того, что видел и пережил Лео? Все написанное эти человеком было полной чушью, но чушью читаемой и покупаемой, в отличии от его правдивых романов. Лео грустно вздохнул. Он опять вспомнил слова Рожэ Вадима, 'убогой реальности я предпочитаю величественный вымысел'. Публику не интересовала правда жизни. Правду она принимала за выдумку, а выдумкой зачитывалась до потери пульса.

Он расеянно оглядел стол. Под пресс-папье в виде могильной плиты еще оставалась внушительная кипа чистых листов. Он механический взял один и положил перед собой. Взгляд случайно скользнул в сторону.

Растерзанные детские игрушки, прибитые гвоздями к стенам.
'Веселый ослик и его друзья' – рука сама собой вывела на чистом листе.

Заплесневелая фотография под разбитым стеклом. Прожженые дыры на месте глаз. 
'Давным-давно, в одной счастливой семье жила маленькая девочка'.

К горлу подкатил странный комок.  В носу защипало и стало трудно дышать. Словно что-то давно и тщательно похороненное в душе вдруг пробудилось и, как дикий зверь, начало неистово метаться в грудной клетке. Он начал писать и не мог остановиться. За первым исписанным листом появился второй, за ним третий. Роняя на бумагу капли чернил и слез, он писал все быстрее и быстрее. 'И жили они долго и счастливо. Конец'.

«Великий гуманист, оптимист и лучший друг детей ... пронизаны светлым искрящимся юмором, счастливым детским смехом ...»

Истыканные ржавыми булавками восковые фигурки. Шелестящие голоса в шкафу. Дорога, по которой ушел слишком далеко, чтобы вернуться.

«Торжество добра над злом, воспевание семейных ценностей, любви и дружбы ... ни слова фальши, искренность и правдивость в каждой строчке ...»


Дом благоговейно молчал, наблюдая рождение новой литературной звезды. Leo The Fat.