Первая часть.


Меня зовут Алексей Стеклов; в школе я носил прозвище Алекс, но это время давно прошло. Брат называл меня Лешкой; сейчас он умер. В последнее время я много думаю о нем. Мне больше не о ком думать. Игорь был для меня самым близким человеком, и его смерть – такая же нелепость, как наша ссора из-за девушки. Сейчас я понимаю, что потерял его не год назад, а намного раньше – когда он подбил мне глаз, собрал вещи и ушел из дома. Для меня это был просто секс, для него – что-то большее. Тогда я этого не понимал. Сейчас я знаю: если бы не тот случай, Игорь, возможно, был бы сейчас жив. Пока его дела шли хорошо, я мог не думать о нашей ссоре, но после похорон мысли о ней возвращаются ко мне снова и снова. Совесть догрызла меня до того, что я перестал встречаться с девушками. Это моя плата за предательство. Но если бы это могло вернуть мне брата…
Мое жилье – двухкомнатная нора со скрипучим полом и прогнившими трубами - находится в спальном районе полуторамиллионного города, и квартирой это назвать трудно. Выбирая профессию, я не особо волновался о деньгах, поскольку отец в свое время оставил нам с братом большую сумму на сберкнижке. Но из этих тридцати тысяч мы не успели истратить ни копейки: когда Советский Союз перестал существовать, вместе с ним исчезли и деньги.
Моя профессия – переводчик, хотя я никогда не был за границей, и это только лишний раз характеризует, что, возможно, где-то и когда-то я пошел не тем путем. Игорь же выбрал другую жизнь – он уехал в Москву, и первое время ему везло. Когда страна распалась на части, талант мошенника, дремавший в брате, сделал его миллионером. Сколько денег он успел «наварить» на обломках империи, я не знаю, могу только предположить, что свой автомобильный бизнес он начал с продажи отцовской «Волги». Мы так поделили тогда: мне – квартира, ему – машина. В единственный свой приезд домой Игорь уже управлял «Мерседесом», а в Москве, по утверждению брата, его ждала «Мазда». Мы не вспоминали о том раздоре, и все было почти как прежде, но я помню затаенную тоску, светившуюся в самой глубине его обведенных очками глаз – как будто он, сам не осознавая того, приезжал проститься.
Брат ни слова не сказал о своих проблемах. Он угощал меня привезенным баночным пивом, хвастал золотой зажигалкой, рассказывал о своих московских апартаментах и сообщил, что намерен купить мне новую квартиру взамен отцовской. Он продымил весь дом и выпил много пива, но так и не опьянел. Уезжал в тот же вечер, трезвым. Уже садясь в машину, достал из бардачка пистолет и дал мне его подержать. Я поинтересовался, в кого Игорь собирается стрелять, и брат пожал плечами: «Ни в кого, это на всякий случай, да и вообще он газовый. Ты же знаешь, какой из меня стрелок!» Я несколько раз просил его остаться и обещал взять отгул на работе, но Игорь сослался на неотложное дело и пообещал, что скоро приедет снова.
На следующую ночь я проснулся от невыразимой боли, разорвавшейся в груди и голове. В сердце, ребра и мозг словно засадили по огромному раскаленному гвоздю, и это было так ужасно, что я начал вопить, но уже через несколько секунд боль ушла. Будильник на тумбочке показывал половину третьего. Остаток ночи я лежал, пялясь в потолок, и думал: Игорь мертв. Мой брат умер.
Утром был звонок из Москвы, и чей-то незнакомый фальцет подтвердил, что Игоря убили. Еще он сказал, что у брата были большие долги, так что мне нет смысла претендовать на его имущество. Обладатель фальцета не представился и положил трубку раньше, чем я спросил о подробностях. Потом звонили уже из милиции… Расспрашивали, что мне известно о бизнесе брата – они откуда-то вынюхали, что Игорь приезжал домой за день до своей смерти.
Мне нечего было им сказать. Я и правда ничего не знал.
Игоря нашли на полу его новой квартиры. Дверь была открыта, вещи и ценности не тронуты. Судмедэксперт насчитал в теле брата пять ран, из которых минимум две расценил как смертельные. Я не пошел на опознание, не хотел видеть Игоря мертвым. Просто спросил, куда попали пули. Мне ответили: в грудь и голову. Последний выстрел был контрольным.
Сказать, что я потерял голову от горя – ничего не сказать. Когда я стоял над закрытым гробом, мне казалось, что хоронят меня самого. И после похорон это чувство осталось. Я продолжал ходить на работу по будням, закупал продукты по субботам, а по воскресеньям выбирался в городской парк с книгой, но со временем эти занятия становились все механичней, и мне было все тяжелее разобраться, зачем я это делаю. Ведь я был мертв, и с каждым днем понимание этого только укреплялось, росло, как и чувство пустоты внутри меня.
…Это случилось на годовщину смерти Игоря.
Всё началось с толчка. Была среда, я вернулся с работы около семи часов вечера и лег спать, так как очень устал. Школьниками мы с Игорем вели дневники, в которые записывали перед сном все события прошедшего дня. Потом мой дневник куда-то потерялся, но привычка фиксировать свои мысли осталась, и теперь я вместо записей просто автоматически пролистывал в памяти каждый эпизод дня. Поскольку событий было немного, то и заснул я быстро.
Мне приснилась смерь Игоря, как снилась почти каждую ночь. В этом повторяющемся сне я и Игорь – одно лицо: звонят в дверь, я иду открывать, в прихожей вижу себя в зеркале (и это неудивительно, так как мы с братом двойняшки), открываю бронированную, под дерево, дверь на знакомый голос и вижу яркие вспышки. Здесь я обычно просыпался, но в этот раз кошмар не отпустил меня так быстро, и я успел пережить бесконечно долгое падение, которое завершилось ударом о паркетный пол. Это было не больно.
Я проснулся. На улице что-то происходило. Протерев глаза, я увидел под самым окном множество полуодетых людей, услышал чей-то плач и сперва было подумал, что в соседней девятиэтажке случился пожар. А потом, когда не увидел дома на привычном месте, решил, что, должно быть, еще сплю. Не было ни силуэта, загораживающего горизонт, ни огоньков-окошек. Вместе с девятиэтажкой бесследно исчезло стоящее рядом здание средней школы, детский садик, гаражи – всё это словно провалилось в преисподнюю.
В общем-то, так и было. Как потом написали в газетах, подземного толчка хватило, чтобы породы дали просадку. Еще там сообщали, что из Сырой балки много лет добывалось сырье для кирпичного завода, в результате чего ее склоны сильно ослабели. Как писал возмущенный автор, при строительстве «хрущевки» сваи забивали трижды, и все три раза они без остатка уходили в глину, но этот факт никого не остановил. В конце статьи автор напомнил, что в сорок втором году гитлеровцы расстреляли в Сырой балке несколько тысяч человек, так что трагедии этому месту не внове… Последнее было правдой: в детстве мы с мальчишками часто находили в земле позеленевшие гильзы и прочие приметы войны. А однажды, затеяв искать клад, наткнулись на человеческий скелет. Мне тогда крепко влетело от отца.
Но одно дело читать газету, где всё разложено по полочкам. И совсем другое – осознавать, что вот только что здесь стоял дом, а теперь его нет. «Планета захлопнула пасть и облизнулась», - кажется, что-то такое написал в одном из своих первых рассказов Стивен Кинг. Все было каким-то ненастоящим. Так что в реальность происходящего я поверил только увидев трещину.
Она неровным зигзагом пересекала стену над моей кроватью. Узкий семидесятисантиметровый разлом чернел открытой раной на синем поле из лопнувших обоев. Трещина была похожа на чью-то кривую улыбку. Я долго смотрел на нее, даже зачем-то потрогал, а потом натянул ветровку и вышел на улицу. Вокруг стонали, плакали и искали своих родственников полуодетые люди, успевшие выскочить из рухнувшей девятиэтажки, а я стоял и тупо рассматривал стену своего дома – надеялся увидеть трещину. Но снаружи ее не было.
Чужое горе только острее напомнило мне о своем собственном. Когда прибыли спасательные бригады, я засобирался домой. Помню, напоследок какая-то девушка попросила у меня сигарету, и я вынес ей пачку «Мальборо», забытую Игорем в тот свой единственный визит. К ночи похолодало, а она была легко одета и выглядела такой напуганной, что я дал ей свою куртку и передумал уходить со двора. Они с подругой уже легли спать, когда раздался громкий треск, и пол заходил ходуном, со стола стали падать предметы. Она не помнила, как выскочила наружу, обнаружила себя уже на улице. Теперь она искала подругу и не могла ее найти. Я предложил ей заночевать у меня, но девушка отказалась, и я до утра просидел с ней на улице, рассказывая об Игоре, который тоже погиб в этот день. Утром я ушел на работу, оставив ей ключи, но когда вернулся, квартира была пуста – очевидно, девушке было где жить.
Терзаясь жуткой головной болью, начавшейся еще утром, я принял таблетку анальгина и долго ворочался в постели. Я вспоминал вчерашнее событие и чувствовал себя неуютно. Потом, после «дневниковой терапии», я все-таки уснул, и во сне мне привиделся брат, но на этот раз сон был другим. Я больше не был Игорем, но мог видеть его со стороны. Брат томился в каком-то странном месте, подробностей которого я, как ни старался, не мог рассмотреть из-за заполняющего его нестерпимо яркого сияния, слепящего глаза как высокогорный снег – свет этот то затухал, то вновь нарастал, безжалостный, как скальпель хирурга. В этом свете я не мог различить и самого Игоря, но знал, что он где-то там.
- Брат… - сказал Игорь.
Я проснулся в ужасе и до рассвета лежал, стуча зубами.
Наутро поднялась температура, к этому добавился насморк, но я все же пошел на работу. Мне нужно было закончить перевод документации к новому пылесосу, а работа не продвинулась еще и наполовину. К полудню стало совсем худо, голову ломило, и при любом резком движении из ноющего затылка взлетали начиненные болью ракеты, чтобы разорваться прямо в мозгу. Моя рубашка совсем пропиталась потом, лоб пылал как печка, и, отчаявшись бороться с недомоганием, я улизнул домой, пообещав начальнику так или иначе закончить перевод к концу недели. Я и правда собирался поработать над ним дома, но на меня навалилась такая усталость, что оставалось только проглотить жаропонижающее, напиться чаю и улечься в постель. Меня уже начала волновать эта тяга к забытью – как любая «сова», я никогда не ложился раньше полуночи, и к тому же уже год как мне снились одни кошмары. Но в последние три дня я начинал падать с ног, едва успев перешагнуть порог квартиры. Я подумал, что простыл во время своего ночного рейда во двор, когда отдал девушке свою куртку, и стал смотреть на трещину, гадая, не обвалится ли крыша мне на голову, пока я буду спать. Я обводил ее взглядом до тех пор, пока веки мои не отяжелели. Потом все расплылось в ярком свете, и я услышал голос Игоря.
- Лешка, - сказал он. – Брат… Я очень скучаю по тебе.
- Я тоже, Гарик… – прошептал я, понимая, что сплю, и стал оглядываться. Картинка перед глазами расплывалась, как и в прошлый раз – я не видел ничего кроме света, но мне все же было приятно, что сон повторяется, что во сне голова моя не болит, и что я могу слышать голос Игоря.
- Я невидим для тебя, потому что ты ищешь мой образ. А его нет. Я мертв, Лешка. Я умер.
- Не говори так, - запротестовал я. – Ты не умер. Ведь я разговариваю с тобой.
Но в глубине души я понимал, что говорю с призраком, и от этого мне становилось горько.
- Да, теперь я просто призрак, - произнес Игорь, и мне стало понятно, что мы общаемся не голосом, а мысленно. – И скоро меня не будет совсем. Я уйду. Куда – этого я не знаю. Я нахожусь здесь давно, и я страшно изможден мыслями о прошлом, но исправить ничего нельзя.
- Ты действительно был кому-то должен денег? Мне звонил какой-то человек и сказал, что…
- Нет, это ложь. Просто я перешел дорогу кому не следовало… А мой компаньон просто соврал тебе, чтобы прибрать к рукам квартиру и обе машины.
- Я с самого начала думал, что здесь что-то нечисто. Как же ты мог связаться с такой сволочью, Гарик?
- Он не сволочь… Просто обычный человек, каких большинство. Я даже не злюсь на него. Тем более, что жить ему самому осталось очень недолго… – Брат помолчал. - Он слишком много курит.
- Ты можешь видеть подобные вещи?
- Я вижу… самые разные вещи. Но мне не с кем этим поделиться. Здесь есть другие, такие же, как я, но до них невозможно докричаться, с ними нельзя поговорить. Это место наполнено одиночеством. Все что ты можешь – это вспоминать прошлое, тасовать его как набор цветных календариков... Помнишь, какие чудесные у нас были календарики? Хотя что я спрашиваю – наверняка помнишь... Эх, Лешка, Лешка… Знаешь, только здесь я понял, как на самом деле люблю тебя…
- Я тоже люблю тебя… - прошептал я и проснулся. Мои виски ломило болью, а щеки были влажными от слез. В эту минуту я снова понял, что брата не вернуть, и мое сердце чуть не разорвалось от боли. Эта утрата была невосполнима, я не винил себя за то, что еще долго лежал лицом в подушку, вздрагивая плечами. Грудь разрывал кашель, отчего, казалось, внутри что-то лопается, перед глазами расплывались круги, но мне плевать было на простуду. Мое горе изливалось, словно вода в песок, горло дрожало от спазмов, – я вспоминал, как мы с братом гуляли в детстве, как бесконечно могли развлекаться и дурачить окружающих, обмениваясь именами или переодеваясь в одежду друг друга. Эти воспоминания как будто немного сбили жар и погрузили меня в состояние некоторого успокоения, словно загноившуюся рану напоили исцеляющим отваром. Тогда я подумал, что больше никогда не услышу Игоря.
Но на следующую ночь все повторилось.
На фирме мой кашель никому не понравился, и меня отправили заниматься переводом дома, в постели. Работать все равно не получилось – слишком мешал грохот за окном. Порыскав по книжной полке, я взял наугад первую попавшуюся книгу – сборник рассказов Стивена Кинга - и уставился на выпавший из нее белый картонный прямоугольник. Это была визитная карточка Игоря, которую он оставил в свой единственный приезд домой.
Подобрав визитку, я прочитал телефонный номер, набранный мелкими цифрами под графой ФИО, и вдруг вспомнил о вчерашнем разговоре с братом. В голове моей что-то щелкнуло.
Через полминуты я стоял у телефонного аппарата, прижимая плечом трубку к уху и слушая далекие гудки. Потом несмело сказал «алло». Ответили мне громким кашлем – глухим и одновременно захлебывающимся, как будто на линии лаяла собака. Большая простуженная собака. Да только я уже догадывался, что простуда здесь ни при чем. Человек на другом конце провода ежесекундно хватал воздух, напрягая голосовые связки, но почти ничего не мог сказать. Единственные связные слова, которые мне удалось разобрать - «чертов бронхит», остальная каша не поддавалась никакой расшифровке. И тем не менее, я узнал бы его голос из тысячи. Именно этот надтреснутый фальцет год назад сообщил мне о смерти Игоря.
- Это не бронхит! Сходи к онкологу, у тебя рак легких! - крикнул я и бросил трубку, потому что меня самого скрутил кашель.
Остаток дня прошел в вялых потугах одолеть Стивена Кинга, но ничего из прочитанного так и не отложилось в памяти. А когда умолкли экскаваторы и ушли спасатели, продолжавшие поднимать из завала искореженные тела погибших, я опять провалился в незнакомое место, мерцающее ярким светом, и на этот раз увидел больше. В бесконечности висели словно бы пытающие светильники, некоторые были настолько ярки, что на них невозможно было смотреть, другие были тусклей, как лампочки, покрытые пылью, но и их форма ускользала от моего глаза.
- Не пытайся рассмотреть меня среди них, - сказал Игорь. – Мое пребывание здесь почти закончено, и увидеть меня намного трудней, чем тех, кто помещен сюда недавно и еще не очистился. Свет помешает тебе.
Я вдруг понял, что могу слышать и другие голоса, - они напоминали тихий шепот во тьме, жалобный, одинокий, усталый. Это походило на гул радиоприемника с уменьшенной до предела громкостью. Но если прислушаться, можно было выделить из этого шума отдельные нити. Некоторые голоса о чем-то просили, другие как будто каялись в совершенных проступках, хотя я почти ничего не понимал, как будто слова произносились на незнакомом мне языке. Когда я понял, что они  обращаются не ко мне, а к тем, кто остался на земле, и, скорее всего, никогда этого не услышит, мне стало невыразимо грустно. Многоголосый шепот создавал свой особый ритм, который как-то был связан с пульсацией ярких пятен, источающих яркий свет. Он обволакивал и укачивал.
- Что ты чувствуешь? – спросил я брата.
- Ужасную слабость. Мои чувства слабеют. Я… я теряю себя. Мне уже трудно слышать твой голос, но я знаю, что ты здесь, и спасибо тебе…
- Я хочу быть с тобой, - прошептал я.
- Это невозможно. Чудо уже то, что ты можешь слышать меня сквозь эту лазейку. Она недолговечна: когда разрушится поверхность, на которой возникла трещина, это окно перестанет существовать. Но я уйду раньше. Я видел, как это происходит: те, кто был здесь до меня, просто растворялись в ярком свете…
- Я хочу к тебе, - повторил я.
- Не рвись сюда, Лешка. Время еще придет. Но сперва ты проживешь долгую счастливую жизнь, наполненную интересными событиями. Я могу видеть и чувствовать это.
- Мне не нравится моя жизнь, - сказал я и понял, что это чистая правда.
- Ты не понимаешь, о чем говоришь, - прошелестел Игорь, и я едва-едва расслышал его голос. – Никто из живых не понимает, какое это чудо – жить… Но ты еще поймешь, Лешка. Сейчас же я прошу тебя только об одном: прости меня за всё…
- Это ты меня прости, Гарик… – шепнул я. - Я люблю тебя, брат...
После моих слов один из светильников вдруг как будто стал еще ярче, и я вскрикнул от радости, потому что понял, что это Игорь, но больше ничего не успел ни сказать, ни увидеть, потому что мое сознание просверлило какой-то дребезжащей дрелью, и я сел на кровати с вытаращенными глазами.
Звонил телефон.
- Вику можно? – спросил пьяный голос в трубке.
Я в бешенстве вырвал провод из розетки и застонал. Этот голос вернул меня к реальности, и мне показалось, что я начал сходить с ума. Не было Игоря, не было разговоров с ним – были только сны. Мои пустые сны…
Потом я обернулся, и у меня захватило дух.
Из трещины исходил мягкий лучащийся свет. Он пульсировал, повторяя зигзаг на стене, и на какую-то секунду я услышал многоголосый шепоток, пробежавший по моим нервам. Потом свет иссяк. Голоса пропали.
Я повалился на кровать, схватившись за голову. Мне вдруг стало тяжело, почти невозможно дышать. Кашель согнул меня пополам, и я выплюнул на стену темный сгусток.
В эту ночь я больше не заснул.
И к утру принял решение.
В девять часов я положил на стол начальника обещанный перевод, дописанный в последние часы перед рассветом, когда головная боль ненадолго выпустила меня из своих когтей. Туда же легло заявление об уходе. Я не стал ничего объяснять. Нельзя было терять ни минуты.
Вернувшись домой, я опустошил аптечку, отвернул все конфорки на газовой плите и оседлал стул в комнате, чтобы видеть трещину. Записку решил не оставлять: зачем? Мне было некому и нечего сказать. Я хотел быть со своим братом, как когда-то мы были вместе в материнской утробе. Без него я и так давно мертв, говорил я себе. И это было правдой.
Пока газ наполнял комнаты, я размышлял о загадочной трещине, ведущей в пространство света. Брат сказал, что такие окна иногда открываются в земном мире, но распознать их способен только ищущий – тот, кому осталось, что сказать. Возникают они всегда в местах средоточия людского горя, и лишь любовь тех, кто остался, способна открыть эти ворота настолько, чтобы удалось заглянуть за грань. Чаще всего, добавил он, бывает слишком поздно, и тогда до ушедшего достучаться уже невозможно – он выпадает из этого мира навсегда. Игорь признался, что специально нагонял на меня сонливость, потому что во сне чувства человека обострены, и только тогда он способен услышать и увидеть обращенные к нему послания.
Думать о брате было как листать дневниковые записи, я даже мог разобрать свой почерк, хотя уже давно не писал ничего от руки – на фирме у всех работников стояли «286-е» компьютеры. Вскоре мне стало тяжело сидеть, и изображение поплыло перед глазами. А потом – не знаю, сколько времени прошло – я почувствовал себя спящим. Только на этот раз мне снилась моя комната. И человек с ярким румянцем на щеках, навалившийся ничком на спинку стула. Я глядел на себя со стороны, и мне казалось, что это спит Игорь. На какую-то секунду я даже поверил, будто он никуда и не уходил из этой комнаты, и не было ни Москвы, ни подосланного киллера, ни нашей ссоры. А потом трещина на стене стала ярко светиться, и я всё вспомнил. Я легко оттолкнулся от пола, подплыл к трещине и без труда проскользнул в щель.
Свет вспыхнул вокруг меня с удесятеренной силой. Всё было так же, как в прошлые разы, только яркие светильники больше не слепили меня – мое новое зрение могло различить их форму, которая отдаленно напоминала человеческие силуэты. Видел я и лица: одни постоянно менялись, проходя быстрый путь от детства к старению, другие так и оставались детскими – но они тоже дрожали и волновались, как поверхности формирующихся планет. Я плыл по пространству света, завороженный его красотой и законченностью, и мог, казалось, расслышать каждый отдельный голос, составлявший по каплям целый океан, воды которого одновременно текли и пребывали в вечном покое. Лица-светильники заметили меня: я видел, как они тянутся ко мне, все же не в силах приблизиться хоть на чуть-чуть, и каждый шептал что-то на своем языке, в котором надежда переплелась с мукой, а отчаянье с покорностью.
«Братишка…» - услышал я, и пространство света озарилось яркой вспышкой. Я увидел ее прямо перед собой, и понял, что это Игорь. Это мое собственное лицо светилось мне навстречу, мой размытый силуэт парил в бездонной пустоте, словно звездная туманность в космосе. Я вдруг оказался рядом с ним, и мои руки, уже начавшие размываться, сомкнулись вокруг брата, как будто я обнимал ослепительную звезду. Я сжал его, и наши сущности сплелись, склеиваясь воедино. Чувства Игоря проникли в меня, и я застыл, оглушенный потоком этой любви. Такого единения я не испытывал с ним никогда - даже когда мы детьми шушукались по ночам, забравшись под одно одеяло; даже когда в школе дрались вдвоем против шестерых, а потом считали царапины и смеялись разбитыми ртами, хлопая друг друга по плечу; даже когда уже студентами прыгнули вдвоем на одном парашюте и едва не разбились. Но внутри нас это единение было всегда – теперь я знал это точно.
Игорь силился что-то сказать мне, но голос его расслаивался, не достигая моего сознания. Удерживать его стало трудно, почти невозможно. Черты брата стирались; он начал превращаться в чистый свет.
Лица-светильники задрожали на своих орбитах – это сияние ослепляло даже их. Я понял, что опоздал. Игорь не пытался мне что-то сказать. Он просто прощался со мной - теперь уже навсегда.
«Братишка, не уходи… Пожалуйста… - Взмолился я, из последних сил притискивая его к себе и зная, что это последние слова, которые дано услышать моему брату, прежде чем он перестанет существовать. – Прошу, не оставляй меня здесь одного! Я не могу потерять тебя снова! Я люблю тебя, Гарик!.. Пусть случится чудо, еще одно маленькое чудо… Пожалуйста!.. НУ ПОЖАЛУЙСТА!!!..»
Я все еще кричал, когда оглушительный треск взломал мои слова, мысли и чувства, уничтожил их и разметал на корпускулы. Пространство света вдруг раскололось пополам, словно расстегнули застежку-«молнию», и меня как пушинку швырнуло в этот зияющий разрез, в полную и абсолютную темень, на дне которой не было ни искорки. За краем гаснущего сознания еще с минуту пульсировал чей-то усталый, искаженный голос, командовавший раз за разом: «Так!..» «Давай!..» «Так!..» «Давай!..» Но вскоре и он пропал без следа.

(окончание следует)