Это такая игра: мне – увлеченно есть бифштекс и, запивая его пивом, изредка посматривать на тебя ничего уже не скрывая, тебе – кокетничать с очередным любовником за столиком напротив и исподтишка жадно ловить мои взгляды, дурача его своей непосредственностью.
Мы играем в нее уже третий вечер подряд, и похоже – ты начинаешь входить во вкус. Ты – не смирившаяся неудачница, и я – достаточно уставший от жизни, чтобы не обращать внимания на идиотские условности, именуемые порядочностью. Я не «порядочен», и тебе это хорошо известно. У меня гражданство более благополучной страны, я не знаю твоего чудного для моего уха языка, я дороже одет и лучше воспитан, и тебе это льстит. Я здесь, судя по всему, ненадолго, я заинтересован тобой, и я – тот, кто в любом случае останется чужим.
Ближний твой – этот несуразный долговязый, не знающий куда девать руки от твоих интимных поглаживаний под столом – молодой дурак, не догадывающийся, что все это делается как раз для меня. Местный работяга лет тридцати, приехавший сюда из провинции и скованный в своих чувствах как все потомственные пролетарии – наверное, неплохая тебе пара. Тебе недостает нежности в его грубой речи, но это не важно – он может быть предан и без лишней экспрессии.
Я смотрю на вас и думаю, что, пожалуй, было бы скотством нарушать эту зарождающуюся идиллию, если бы не время: когда его остается не так много – какая-то четверть жизни – понимаешь, что глупо кидать в его топку бесплодные часы и минуты. Я заранее знаю, что ни за что не смогу объяснить тебе этого, даже если бы и говорил с тобой на одном языке. Да я и не стал бы этого делать – мне давно уже все равно, насколько я понятен окружающим.
Это недешевое место, и вероятно тот первый вечер был для вас особенным – праздничный ужин в знак взаимного интереса и симпатии – ты пришла сюда как выбранная, расцветая нескончаемыми улыбками, гордая своим маленьким счастьем. Меня это вряд ли смущает – единственное, чем я озабочен, так это толщиной кошелька твоего кавалера – ее может не хватить на следующий вечер, а нам необходимо договориться обо всем как можно скорее.
В тебе есть очарование увядающей женщины (хотя бог знает, сколько тебе лет – даже в пределах Европы нации слишком отличаются друг от друга). Я бы дал тебе тридцать пять, но, с тем же успехом и сорок. И, пожалуй, не удивился, узнав, что тебе нет и тридцати. Меж твоих бровей складки скорби, множественные и давние – думаю, жизнь не баловала тебя сызмальства. Ты обильно пользуешься косметикой, а на ночь наверняка кладешь крем, но даже моя кожа свежее и моложе. Нет, мне не жаль тебя, я просто странно тобой очарован – не сильно, но глубоко. Этого ты тоже не поймешь.
Ты проста, и это трогает. Ты как бездомная собака, что будет ластиться ради одних только ласк – ей слишком этого не хватало. И тогда, в первый вечер, едва уловив обычную мужскую нежность в моем взгляде, ты теперь терпеливо ждешь ее снова и снова, приходя сюда в то же время и дурача своего ухажера. Эта нежность неподдельна – я смотрю на тебя как на бедного ребенка и пожалуй, все, что я прожил до сего дня – не раздумывая, поменял бы на жизнь с тобой – в простоте и нехитрой заботе, без своих ненавистных мучений о том, что успел и что надо успеть – если бы эту жизнь можно было прожить заново. Но этого быть не может, и тебе известно это не хуже меня. Мы с тобой знаем о жизни главное – какая разница, что мы так несхожи?
Я курю сигару, и это приводит тебя в благоговейный трепет: по мне видно, что я делаю это давно и с удовольствием. Отвернувшись (но зная, что я на тебя смотрю), ты поправляешь оборки новенького дешевого платья – это твой ответ моей сигаре – и я не могу не прищурить глаз от умиления: твоими руками движет Господь Бог. Твой приятель хмелеет на глазах от крепкой настойки и что-то лепечет без умолку – ты смотришь мимо него на меня уже не отводя глаз – смело и в то же время покорно.
Ты давно уже все поняла.
Я взял тебя за руку на выходе из дамской комнаты и, поцеловав твою отпрянувшую худую кисть, протянул визитку. Убрав ее в сумочку, ты виновато поджала губы – глупая женщина, разве ты должна извиняться? Конечно я понял эту твою вину – ты призналась в своей распущенности. Но твоя распущенность лишь право на нежность – святое и неотъемлемое, право, которым нам обоим так и не удалось воспользоваться сполна.
Ты была смущена – я поцеловал твою руку, а ты только что вышла из уборной. Напрасно: я не брезглив там, где это неуместно. А спустя минуту я знал, что это был момент высочайшей интимности за последние годы – показалось странным, что я разделил его именно с тобой.
С того часа мы оба знали, что ты позвонишь – перебирая собой чужие тела, ты давно уже свыклась с мыслью, что по крайней мере, этот способ не быть одной всегда справляется со своей задачей. Вдобавок – это такая игра: даже жестоко разочаровываясь, ты знаешь, что все было несерьезно. Впору назвать тебя азартной – но скорее это уже привычка.
В зал вошел новый игрок. Глупо уходить прямо сейчас.

Ты позвонила через день. Нарочито веселая, заговорила с той провинциальной интонацией, что одинакова на всех языках мира. Я не понял ни слова и лишь назвал адрес.

«Где же твой бой-френд?» Похоже, ты поняла о чем речь и, задорно рассмеявшись, села в кресло. Это единственное, что было сказано – правила известны и не требуют обсуждения. Пора начинать.
Ты удивилась моей аккуратной обходительности, но я просто был благодарен за долгожданные мгновенья истины: я такой же, как ты – столь же прост и беспомощен. Я сбрасывал свою ненавистную спесь, топя ее губами в твоем лоне и благодаря тебя каждым вздохом за то, что все-таки жив, а ты, заиндевелая, только закрывала глаза, тщательно проживая каждое даримое мной ощущение. Тебя смутили эти ласки «на равных», но я такой же, как ты – признавший близость как единственную святыню и давно забывший обо всем, чему учили поклоняться люди – лучшим учителем для нас стало одиночество.
Уже совсем скоро оставив робость, ты забылась в привычном ритуале, щедро благодаря меня за проявленное снисхождение. Даже в этом еще чувствовались отголоски правил – любезность за любезность. И лишь когда мы стали квиты, все условности незаметно растаяли в закате, скрывшись вместе с ним в терпкий вечер и оставив нам эту долгожданную исступленную свободу...
Потом, гладя меня по волосам, ты о чем-то рассказывала, завершая свою страсть стихающей музыкой слов. Я ответил тебе, что за этот краткий миг мы прошли с тобой весь путь человеческой эволюции – от надрывных стонов до оформленной речи: время не властно над укрывшимися в вечности. Ты внезапно замолчала.
Мы еще долго лежали молча обнявшись и не включая свет. Я уже не видел в сумерках твоего лица, но знал, что по нему бегут тихие слезы: игра закончена. Тогда – два дня назад – я оборвал ее, поцеловав твою руку. Все, что было после – игрой не было, и мы понимали это оба. Ты – обреченная на вечную надежду, и я – давно похоронивший ее под слоем цинизма, именуемого «зрелостью».
Ты ушла не попрощавшись и даже не взглянув на меня. Впрочем, я все равно бы не стал на тебя смотреть – все итак осталось на своих местах, не считая очередного мимолетного счастья и обманутого им времени.

Я уехал из твоей страны через два дня.