По столу полз таракан. Большой, рыжий. Заглянул в пепельницу, пошуршал окурками «Космоса». Из-под пепельницы выглянул другой, поменьше. Еды не было.

    Насекомые как по команде развернулись и поползли к кошачьей миске. Там лежали объедки кошерной пищи, которую приносили из хеседа. Хесед «Авраам» занимался помощью русским пенсионерам-еврям, а Римма Исаевна была стопроцентной еврейкой. Остальным ее подругам-еврейкам не доставляли эту безвкусную еду в пластиковых контейнерах. И не потому, что ее было противно есть — она была свежей и достаточно съедобной. И даже не потому, что Римма Исаевна была одинока. Наоборот, у нее было два замечательных сына. Правда, старший, Миша, был не такой замечательный. Женился тогда на этой, как ее… Марусе. И уехал в Донецк. Теперь присылает раз в месяц какие-то жалкие гривны и совсем не думает о матери. То ли дело Толик. Всегда такой милый, обходительный. Всегда спросит, как она себя чувствует. Ни разу не сказал резкого слова. Остался с мамой. Толик молодец. Что-то его не видно со вчерашнего вечера. Или он ушел в субботу? Сказал, что устроился на новую работу, ночным сторожем.

    Скорей бы пришли из хеседа. Наверное, в этот раз будет Боря. Милый мальчик. Похож на молодого Толика. Какой красавчик был Толик в 18 лет… Похож на отца. Миша не такой красивый, потому что родился от мужа. А Толик — от любимого человека, члена Союза Писателей, лауреата этой, как ее… Ну да. Мысли путаются — наверное, от трамадола. Кстати, спина снова начинает болеть. Куда я его дела?

    Римма Исаевна развернула инвалидное кресло своими тощими, похожими на птичьи лапки руками. Заостренные ногти вылезали как коготки из сморщенных коричневых пальчиков. Когда-то эти пальчики набили километры машинописных листов. Романы, пьесы, киносценарии. Гранин говорил за глаза, что ее романы откровенно скучны, а вот в пьесах что-то есть. В пьесах определенно что-то было, иначе их бы не ставили в московских театрах. Пьесы приносили вполне солидный гонорар. Когда начинался девяносто первый год, на сберкнижке лежало целых тридцать тысяч. Тоня Розен советовала: «Риммочка, купи дачу». Римма усмехалась. Зачем? Копать грядки? Полоть редис? Как оказалось потом, Тоня была права — лучше бы купили дачу, инфляция съела все деньги за два месяца. Если б знал, где упасть, соломки бы подстелил…

    Кресло подъехало к серванту. Из пачки трамадола вместе с блистером выпали два таракана. Римма Исаевна приняла сразу три сладкие таблетки. Знала, что они подействуют не сразу. Скучно. Телевизор она не смотрела — Толик так и не купил новую антенну, как она просила.
    В книжном шкафу было почти пусто. Толик тайком снес все собрания сочинений в букинистический магазин — в том числе и дореволюционные: Лескова, Толстого, Достоевского. Даже первое издание романа «Бесы» — и то унес. Проигрался в преферанс. Долг чести — надо было заплатить. За квартиру можно задолжать, но карточные долги нужно отдавать всегда. Отец, бывало, тоже проигрывал крупные суммы. Правда, он был придворным меховщиком и мог себе это позволить. Однажды его даже приглашали на чай к Государю. Все было скромно — чай с пряниками, никаких изысков. Риммочке тогда было всего два года, но эту историю потом рассказывали при каждом удобном случае. Большая честь для выкреста — беседовать с Государем и Государыней тет-а-тет за чашкой чая. Кстати, кончился чай. Надо будет сказать Боре.

    Нечего почитать. В шкафу остались только ее собственные романы — не приняли в «Старую книгу». Сволота. Римму Нельман — не взяли в «Старую книгу». А ведь это были книги о ее жизни. С сюжетами у нее всегда было туговато, а когда у советского писателя туго с воображением, нужно писать о том, что знаешь. Кто так говорил? Как его… Ну этот, приятель Бродского (кстати, неприятный был жидочек, молоденький и с барскими замашками). Как же его… Панов… Попов… Тоне они оба тоже не нравились.

    Ну да черт с ними — с пановыми, поповыми. Раздавали на встречах бесплатные экземпляры, она брала и как бы нечаянно забывала в гардеробе. Не таскать же  сумочке эти кирпичи? Наверное, пановы с поповыми тоже частенько «забывали» книги с ее автографами. Вот Тоня Розен не забыла бы, она критик. Критикесса. Ругала последний роман.
    Говорила:
— Риммочка, зачем ты так скверно пишешь про Мишу? Миша молодец. Главный педиатр Донецка. Тебе этого мало? Ты бы предпочла, чтобы он до седых волос цеплялся за твою юбку?
— Тонечка, он обесчестил эту скобарку и женился на ней. Эти хохлы устраивали погромы, ты забыла? Все равно что плюнул матери в лицо. А помнишь ее папашу? Как он давил по партийной линии? Жирный хряк… И дочечка его не лучше. Ты знаешь, что она изменяла Мише?
— Ты же сама… Хм…
— Ну, знаешь ли… Это две большие разницы. Даже Анна Ахматова говорила, что интеллигентность женщины измеряется числом ее любовников.
    И они с Тоней смеялись.
    Ну где же этот Боря из хеседа? В желудке ноет. Поясница болит. Я принимала трамадол? Наверное, забыла.
    Римма Исаевна снова подъехала к серванту и достала пачку трамадола. Слава Б-гу, Толик не продал его наркоманам, как в прошлый раз. Сколько принять? Наверное, сразу три. Чтобы быстрее подействовал. Странно, трамадол уходит так быстро. Тонечка жалуется по телефону, что у нее так же быстро уходит клофелин — только посылай внучку за рецептами. Ее внучке даже сказали один раз, что она наркоманка. Вот смеху-то было…

    Наркоманка… Ну да. Сидит в своем. Как его. Интернете. Когда звонишь Тонечке, в трубке вечно помехи и кто-то матерится. Фу. Девушка — и матерится. Толя никогда себе не позволял ни слова мата. Слава Б-гу, она воспитала младшего сына как лорда.

    Где же Толя? Наверное, ушел и с этой работы. Он творческая натура, ему трудно усидеть на одном месте. Сколько она его устраивала… Он творческая натура, ему простительно. Вот Миша всегда был таким приземленным. Как и первый муж. Первый муж был зануда. Болит поясница. Опять забыла принять обезболивающее. Эти тараканы… Скоро начнут обкусывать кожицу на пальцах — столько их развелось.

    Куда я дела трамадол? Где, в конце концов, этот чертов Боря? С подачками от фонда Сороса — стыд-то какой… Приходится побираться на старости лет. Если бы Миша остался здесь, не высылал бы эти жалкие гривны. Давал бы тысячи по три-четыре. Приходили бы внучки. Возможно, даже готовили бы еду. И вывели бы этих проклятых тараканов.
    Где мой трамадол?
    Птичьи лапки вылущили еще три таблетки из блистера. Раздавила таракана, устроившегося на фольге. Помыть руки. Как мерзко пахнут эти тараканы! Что я хотела? Ах, да, принять обезболивающее. Моя спина… Где эти чертовы таблетки? Что они делают на столе? Я же их клала на сервант.

    Таблетки кончаются. Тонечка Розен говорила, что у нее тоже очень быстро кончается клофелин. Еле успевает посылать внучку за рецептами. Однажды этой внучке даже сказали, что она наркоманка. Неудивительно, эта Леночка выросла такой хабалкой… То ли дело Толик. Я воспитала его как лорда. Как лорда. Лорды не работают. Он творческая натура, ему трудно принять всю эту рутину…

    Римма Исаевна зевнула, кокетливо прикрыв рот лапкой. Этого никто не видел, но зевать во весь рот — почти такой же моветон, как отставлять мизинец, когда пьешь чай. Или причесываться за столом. Жениху старшей сестры, помнится, отказали от дома, когда он достал за столом расческу.

    Как хочется есть… Где же этот Боря с его кошерной баландой… Ну что ж, в блокаду ели и не такое. Кошерная пища — смешно. Мы ведь были выкрестами, а потом, в двадцатые, стали атеистами. Как же иначе. Сейчас что-то говорят о возрождении православия, ходят молиться. Президент, министры, губернатор. Показуха, как обычно. Тут думаешь, как бы самой сходить в туалет, не то что в церковь.
    Хождение в туалет было непростой процедурой. И неприятной. Она даже старалась пить поменьше жидкости, когда Толи не было дома. А ведь когда-то мечтала стать балериной…

    Римма Исаевна снова зевнула, обнажив вставные челюсти. Кот Шустрик поймал таракана в своей кошерной миске, проглотил его и теперь умывался мягкой лапкой.

    Через три часа в дверь позвонил Боря. Подождал минут десять — никто не открыл. «Ну ее нафиг», — решил он и оставил контейнеры под дверью. Через некоторое время тараканы пролезли в щель и облепили прозрачный пластик. На площадку вышла соседка с коляской и с трудом подавила рвотный рефлекс. Позвонила, крикнула, что если так будет и дальше, она сообщит в СЭС.

    Толя явился под утро. Сначала он решил, что мать спит, но потом заметил что-то неестественное в ее позе. Маленькая головка с крючковатым птичьим носом была откинута назад, рыжий курчавый парик упал, тощие руки висели как плети.

    Ай, как нехорошо! Пожалуй, эти, из хеседа, перестанут носить еду. И до пенсии еще две недели. Что это к ноге прилипло… Опять оставили контейнер под дверью. Может, и дальше будут оставлять. Главное — забирать их вовремя.

    Он порылся в серванте и нашел заначенную матерью сотню. Сбегал в супермаркет, купил пищевую пленку и скотч. Сдачу попросил дать пятаками.
    Монетный автомат сжалился над ним впервые за три месяца и выплюнул целых триста рублей. Правда, Толя тут же просадил пятьдесят, но двести пятьдесят еще осталось. Купил бутылку водки «Русский стандарт».

    Вернулся. Тело матери еще не успело полностью окоченеть. Подтер лужу, аккуратно уложил мать на пол и стал заворачивать в полиэтилен. Приподнимать ее каждый раз было лень, он просто катал по расстеленной пленке высохшее тельце. Потом замотал скотчем сверху, снизу и на стыках — чтобы не пролезли тараканы.
Отдышался. Пригладил свои редкие седые волосы, откупорил бутылку, налил в коньячную рюмку — не пить же из горла?
    Резко выдохнул.
— Ну, мамулечка… — Опрокинул. И слезы потекли по его желтым от гепатита щекам.

    Через два месяца дама из соседней квартиры все-таки позвонила в СЭС. Мало того, что от старой жидовки стадами прибегали тараканы, так еще и вонь на лестнице стояла такая, будто кто-то насрал в мусорное ведро. Сын-алкаш не появлялся уже неделю, и санинспекторша решила, что дверь нужно взломать. Соседку несколько раз вырвало прямо на площадке, но она все-таки обмотала лицо мокрым полотенцем, вошла в комнату и отыскала в серванте записную книжку. Михаил Иосифович приехал через два дня.