начало здесь: Желтая тетрадь (записки из инфекционной больницы)

«В душной, переполненной палате,
В тапочках и байковом халате
Ты сидишь на краешке кровати,
И не понимаешь ничего…»
(Была такая группа – «Галактика»)

В пятницу (восьмой день моего пребывания в «лепрозории») узнал, что для «желтушных» - отдельный туалет. У ДРЫСТУНОВ свой. Но ходят все вместе, по-братски. Потому, что этот – ближе.

Нестерпимый Берет вносит разнообразие в серые будни. Она изъясняется без претензий на что-то. Две женщины проходят по коридору. В руках – сигареты. В курилку. НБ, с укором: «Одной ногой в могиле, а туда же!»
«Берет» заботится о людях, но только по-своему.

Самочувствие улучшилось. Сегодня сходил в магазин за жратвой – обратно не хотели пускать. Недостаточно желтый: «Куда?! Вы знаете что здесь? Это – инфекционная больница!» Поднял кверху палец: «А это – инфекционный больной!» Дверь открыли.

В корпусе «для неприличных», который по соседству, продают героин. Прямо в вестибюле. Возле телефона-автомата. Продают те, кто лечится.  Возле дверей стоит скамейка. На ней сидят мальчик лет восемнадцати, и его мама. Третий день. Они переживают эмоциональный дистресс. Когнитивная особенность состояния мальчика – тревога дискомфорта. На лице мамы отразилась катострофизация окружающего, она в глубокой депрессии. Тухачевский сказал, что «ему просто по рогам настучали, и на бабки запрягли».

Вечером в «обжитый» коридор ввалился гражданин в очках и пижаме. Шатаясь, пошел в сортир. Налетел на женщину.
-Вы пьяны?
- Я только проснулся.
Он не пьян и не проснулся. Он из реанимации, укололся. С час назад улизнул – ходил, у всех подряд шприц клянчил.

Тухачевский – добродушный парень лет двадцати – рассказал, как лечил с друзьями наркомана. В своей компании.


Рассказ Тухачевского.

Попалили, што ширяецца, блять. Привезли домой, привязали к кровати. (Ну – дали по морде пару раз. Он привязываться не хотел.) Уложили. На два с половиной месяца, и все. А насчет посрать – конечно позаботились! Мы в кровати дырку пропилили, и матрас разрезали. Так и висел с голой жопой над тазиком все время. Он же гадил – мы его кормили. Даже пару раз ему «пятку» совали – чтоб не помер, и водку вливали понемногу. А то выл, как вурдалак. Раз в три недели отводили его в ванную. Мыли. Совсем доход стал, пролежни и все такое.
- У него хоть TV был?
- Нет. Магнитола в комнате стояла.
- Мог включать?
- Какое там! Он шевельнуться не мог!
- Просил вас?
- Он не мог просить. Он милицию, гандон, все время звал. Кричал сильно. Пришлось рот завязать. Так и лежал. Кляп изредка вынимали, чтоб пожрать чего-нибудь мог. А чтоб не орал! Музычку мы ему ставили, когда хорошо себя вел.
- И что, помогло?
- Помогло. Завязал. Боится. Только странный какой-то с тех пор, нормально разговаривать не может.

Тухачевский оказался, действительно героем. Спас человека. Просто, по-Чапаевски.

Второй рассказ Тухачевского.

У нас в деревне бабка жила. У нее была грыжа. Другая бабка, целительница, посоветовала ей банку поставить на живот. Трехлитровую. Та и поставила: полживота втянуло. Померла через пару часов. Лечиться самому – ну его нахуй.

Познакомился с женщиной из соседней палаты. Любовь Адольфовна. Русская. Спросил, когда отец родился.
- В сорок первом.
- Весной?
- Нет, в декабре.
Нелепость? Вряд ли. Бабушка, видать, хитрая была, подстраховалась: а вдруг немцы победят. И дед, наверное, полицаем работал.

Суббота. НБ с утра тихая. Наблюдаю, как собирает тарелки. Замечает меня, прижимает руку к своему животу, болезненно морщится. Жалуется: «Черт мене дернул вчера борщ съесть. В ем мясо. Свинина. Съела. И что?»
- Значит, борщ варят, все-таки, с мясом. Когда врачей нет, мясо съедает Нестерпимый Берет.

Приехала жена. Решил сбежать – «до завтра». По пути позвонил Лещине.
- Тебя уже… выписали?
- Нет. Отпустили на выходные.
Недоверчивая тишина в трубке.
- А разве из инфекционной больницы отпускают?
- Мы к вам приедем сейчас!
Внезапно севшим голосом: «Приезжайте. Я корюшки сейчас поджарю. Будем рады…» А пиво не купила, потому что мне нельзя. Мне и корюшку сейчас нельзя. Едем домой.

Соскреб грязь в ванной. Подошла жена, ткнула пальцем в живот: «Ты похудел, это хорошо. И почти не желтый. Побрейся, теток порадуешь».
- Каких?
- Больничных!

На субботу-воскресенье из отделения разбежались почти все. Адольфовна рассказывала:
- Ночевать было страшно. Почти никого нет. А тут еще этот придурок из реанимации – опять ночью шприц искал. Потом ходил в майке и тапочках, без трусов, по коридору туда и обратно. Долго ходил, не останавливался. Наверное, все-таки укололся.

НБ весь день вела себя крайне доброжелательно. К чему бы это? В кулуарах шепчутся. (Хотя кулуаров здесь вовсе нет.) Три бича с утра вертелись под окнами. Им хотелось украсть очиститель воды. (Больше в корпусе – ничего ценного.) Охрана не дремлет.

Ширяются не только в реанимации. Ширяются и у нас, в палате №6. Любитель Теплой Манной Каши. А я думал, что он просто тормоз. «И писает он с открытой дверью» - жаловались женщины друг другу.

Охранник отловил гражданина в очках и пижаме – ходил за дозой, вернули обратно.

Анализы нормальные. Похоже, в среду я покину эту юдоль скорби и печали.

К нам в коридор положили свежего мальчика. Пугали его с Тухачевским кишечными палочками и наркотиками. Поинтересовался – кем он хотел стать при жизни?

Новенький из сталкеров. (Он не знает такого слова.)

Рассказ «сталкера».

Летом девяносто восьмого года собрались в лес. Впятером. По пути решили заглянуть в подземный ход на Нейбута.
/Под Владивостоком – мощная сеть катакомб. Их построили очень давно. Карбышев только приложил руку и оборудовал малую часть. Они опутывают весь город, и тянутся под окрестными сопками на десятки километров. Некоторые входы - прямо во дворах жилых домов. Их бетонируют, заваривают, но шпана отдирает прутья. – прим. авт./
Вернуться не смогли – вначале шли поддатые и веселые, потом стало страшно – заблудились. Кроме палатки была кое-какая жратва и два японских аккумуляторных фонаря. Шли не останавливаясь, все время «прямо». Высокий потолок, сухой воздух, не затхлый – естественная вентиляция, много ответвлений в стороны. Встречаются двери, некоторые не заперты. Целые залы с металлическими панцирными кроватями в два яруса, одеялами и подушками. Без белья. Электроосвещение работает. Пыль не везде лежит ровным слоем, в некоторых местах – стерта. Нашли кухню. Большая электроплита, пустые алюминиевые баки, сковороды. Повернули просто так медный вентиль  – кран пошипел, и пошла вода. Вначале – черная, потом обычная. Печь тоже, оказалось, в порядке. Разогрели на ней консервы. Потом были мастерские, опять казармы, кабинет со столом и креслами (запомнил шеститомник Пушкина на полочке)… Каменные макароны в цинках, тушенка: 1952г. И еще кое-что. Останавливались редко, только поесть и поспать, гнал страх. На четвертые сутки вышли за городом, в районе Четырнадцатого километра, за кладбищем. Увидели ржавые скобы в стене и шахту, которая вела вверх, полезли. Люк долго не могли открыть, у девок началась истерика – кричали и плакали. Все-таки вылезли – на территории брошенного и засранного военного объекта. «Нора кролика» оказалась слишком глубока.
Он не читал «Алисы».

Медсестра: «Там у вас девочка в палате лежит, она какая-то… - поднимает руку, и крутит пальцем у виска - Она какая-то БОЖЬЯ. Ей еще ни разу нормально в вену не попали, а она ничего, терпит».

Зав. отделением не отпускает. Какой-то мрак, лежать мне здесь до пятницы. Довольно милая женщина, а сделала козью морду и ругалась длинными учеными словами. Сказала, что я ее терроризирую, и что у нее горло болит. Дал ей таблетку пиктусина. Завтра пойду в «самоход».

Если когда-нибудь у инфекционной больницы появится свой печатный орган, его следует назвать Желтая Газета. Кишечным – насрать, лишь бы мягкой была, а желтушным – приятно.

«Очки и Пижаму» привязали к кровати, чтобы не куролесил. Второй день корчится в реанимации, его ломает. Об этом рассказала Старая Дева: «Стоит один раз уколоться, и все, не остановить…» Она делала укол Божьей Девочке. В вену попала с третьего раза.

Приходил муж Лягухиной, хотел встретить. Она выписалась, еще вчера.
- Старуха Изергиль.

Охранник тоже что-то употребляет, какое-то гавно. Перепады настроения. Сегодня бросился с дубинкой на больного, тот дверь попросил прикрыть плотнее – дует. Еле оттащил.

Вчера у крыльца видели «труповозку». Торчка в очках и пижаме не видно несколько дней. Спросили у медсестры, где он – говорит, в коме. И все так же привязан. Чушь какая-то.

НБ часто бормочет слово «люминация». Думал – про лампы. Оказалось – «реанимация».

Дана (зав. отделением) разочаровала. Мутный персонаж. На обходе, с порога: «В пятницу выписываю всех кроме Захарова! Вы – в понедельник». Денег она не хочет, ибацца – тоже, глазки пытался строить – не реагирует. Ей нужен врач. Психотерапевт. Он пусть разбирается, а я в пятницу сбегу…

НБ порадовала в обед. Привезли суп: маслянистую непрозрачную жидкость со взвесями. Фрагменты лука. Мечта Папы Карлы.
Божья Девочка: «Так хочется жаркого…»
НБ: «Жаркова ты отъела».

Утро понедельника. Успел вернуться за десять минут до обхода. Появилась Дана. Выписала Божью Девочку. Рассердилась, что я ем яблоко в ее присутствии, и сказал, что «у нас тусовка». С удовольствием щупает печень: «Хорошо, хорошо… И анализы у Вас – хорошие… Выпишу после двадцать седьмого…»

Оказывается, Дана по паспорту – Дарданелла, прости Господи… Рассказали, хихикая, санитарки. Травма детства. Представляю, как ее дразнили. Наверное, я напомнил ей кого-нибудь из школьных обидчиков. Она не выпишет меня никогда.

PS
Оставил записку на столе дежурной медсестры, между бумажек с анализами и конфетных фантиков. В письме я поблагодарил Дану и персонал за приют и заботу. Закончил так: «Неотложные дела вынуждают меня покинуть лечебное учреждение. Я искренне благодарю Вас, прощайте.
- О. Захаров –
21 декабря 2001 г.»