Я повидал достаточно других городов и стран, но к Петербургу у меня особое отношение. Я считаю его самым красивым городом на земле. Почему-то я, всегда предпочитавший солнце, пальмы и прочую южную экзотику,  люблю этот холодный город. Полюбил с того первого раза, когда в 13 лет, вдребезги простуженный в собственный день рождения, не дождался родителей с работы ни к 8, ни к 9 вечера. Я оделся, пошел на первый попавшийся вокзал, сел в первый попавшийся поезд и приехал сюда. Стоял февраль, и было невыносимо холодно. Ночью над Невой собрался туман, густой и знобкий, как ледяной компресс, а утром ветер принес с Финского залива секущую снежную крупку и пробрал меня до костей. Жизнь казалась прожитой, и было жалко себя до слез, а услужливое воображение ярко рисовало  картину: вот сел я на лавочку и – замерз. А вот мой бледный труп находят, сообщают родителям, и уже все собрались над гробом, и причитают, заливаясь слезами: какой-де он был хороший, и добрый, и умный, а мы так его обидели… Сладко мне было на собственных похоронах, и хотелось даже поторопить события. Но - странное дело! Солоноватый ветер развеял тучи и выпустил в небо солнце, и я бегом рванул на вокзал, и уже вечером был дома. В квартире сильно пахло корвалолом. Бледная как простыня мать молча прижала меня к себе, а отец, так же молча, вручил мне подарок, о котором я давно мечтал – какой-то дурацкий «автодром», жуткий дефицит, за которым они, как оказалось, ездили черт знает куда, чуть ли не в соседнюю область…
Так Петербург объяснил мне – что значат родители.

В следующий приезд мне было 15. Поезд пришел ночью, и надо было срочно искать ночлег, и какой-то мужичонка на вокзале сказал, что сдает комнату. Мы поехали в Автово. В комнате был только один диван – для меня – а мужичонка сказал, что постелет себе на полу. Я удивился, но промолчал: молодой был, глупый, хорошо воспитанный… Эта тварь оказалась пидарасом. Ночью он попытался залезть на диван. Мне повезло: я был здоровый крепкий пацан, а ахтунг – хилый, пожилой, пьющий. Такой лютой злобы я раньше не испытывал никогда. Это было то, что называется «забрало упало». Я топтал его ногами, пока он не перестал хрипеть. Возможно, я его убил – не знаю. Я сразу же уехал.
Так Петербург научил меня ненавидеть.

В следующий приезд мне было 16.
...Ее держали за руки две старые карги в униформе, а сзади напирал здоровенный детина в ливрее гардеробщика. Они хотели скинуть ее со ступенек Эрмитажа, они кричали на нее и подталкивали в спину, а в её в глазах стояли слезы, и она ничего не понимала. Я вмешался. Оказывается, она, злодейка этакая, попыталась проникнуть внутрь - Господи, спаси и помилуй! - с того входа, через который дозволено было проникать лишь интуристам и особо важным персонам. Защитники же гарнизона подняли крик и без комментариев погнали ее прочь. На беду, она не сразу осознала тяжесть содеянного и имела нахальство возмутиться, и уж тут за нее взялись всерьез, и не случись меня поблизости, дело могло кончиться милицией. Но я случился, утешил ее как мог, и пошли мы в обход, к подъезду со стороны набережной, куда пускали всяких штатских и шантрапу вроде нас.

Она была выпускницей Рижской Академии Изящных Искусств, и об искусстве она знала, по-моему, все. Девять десятых того, что я знаю о живописи, я услышал тогда от нее. Да что живопись! Целый день мы бродили по залам и анфиладам Эрмитажа, и она рассказывала обо всем подряд. Собственно, она и приехала из своей Риги собирать материалы для дипломной работы, и на мне, вероятно, оттачивала стиль. Мне было плевать – я был покорен и готов слушать все что угодно.

А потом мы гуляли.
Мы прошли Невский проспект до конца. Белая ночь стояла, было прохладно и не по-городскому тихо, и под колоннадой Казанского я нараспев читал ей: «И не пуская тьму ночную на голубые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Но был уже пятый час утра, языки заплетались, и она предложила ехать к ней ночевать – она снимала крошечную квартирку где-то на окраине. И мы отправились туда на подвернувшемся раннем такси, и слава Богу, что оно подвернулось – земля уходила у меня из-под ног.
Мы выпили чая, а потом вина.
- Как ты насчет этого… самого сладкого, что на свете есть…?, - спросила она со своим прибалтийским акцентом, сильно растягивая гласные, как Лайма Вайкуле. Она и похожа была на Вайкуле. Впрочем, точно не помню. Ей было 23 года. Я ответил честно – насчет этого я пока только теоретически…
- Ну что же… Не могу же я не отблагодарить своего спасителя, - сказала она смеясь. – Иди ко мне, мой храбрый рыцарь…

В ту ночь я спал минут 5 – только глаза закрыл. Открыв глаза, я сказал ей: еще. Она рассмеялась: ей надо было сегодня уезжать обратно в Ригу, и она уже слегка опаздывала на поезд.
- Я тебя на такси довезу. Я тебя на руках донесу. Еще, - попросил я.
И было еще.
Мы успели на поезд. Стоя у окна ее купе, я ревел как сопляк. Я понимал, что обмениваться телефонами, адресами – бессмысленно, ей это не нужно, мы никогда больше не встретимся. Она сняла со своей шейки цепочку с нефритовым амулетом, и, подавая ее мне в окно, улыбнулась:
- Не плачь… это принесет тебе удачу в любви…
Так Петербург научил меня любить.

Я потерял этот амулет 16 лет спустя, трахая свою будущую жену на пляже в Гаграх. Мы прожили в браке 28 самых гнусных месяцев моей жизни.
Я приехал в Петербург сразу после саммита.

В Стрельне – евроремонт. По аллеям прогуливается негр в неопрятном камзоле – изображает Пушкина, фотографируется за бабки с пузатыми немецкими пенсионерами. Фрицы довольны: сосут пиво с негром в обнимку, дают и ему глотнуть из горлышка, простодушно попердывают – у них так принято. Один слегка прихрамывает – возможно, его беспокоит кусочек уральского свинца, застрявший некогда в коленной чашечке? Я чувствую, как у меня падает забрало. Убил бы пидарасов – а хули толку?

В городе – душно, совсем нечем дышать. На улице Гороховой… не ажиотаж, нет – реклама не то прокладок, не то тампаксов, не разбираюсь. Во времена Распутина как-то без них справлялись – теперь нет. А шлюхи-то остались прежние! Шлюхи за бабки полностью заклеили рекламой самый красивый город на земле. Гандона «Дюрекс» на игле Адмиралтейства не хватает.

Толпы иностранцев. Громадная очередь в Исаакиевский: в музей отдельно, на колоннаду отдельно. Билеты дорогие, зато россиянам положены скидки. Да где они – слова русского не услышишь, одно курлыканье и пыхтенье, одышливые деды и бабки из Европы щелкают «Кодаками». Не взяли при Петре, ни в 812-м, ни в 42-м – так взяли сейчас. И платят, говорят, хорошо.

Леденея от отвращения, бреду по Большой Морской. Девушка попросила закурить. По-русски. И не шлюха. Этого достаточно, чтобы захотелось познакомиться – на безрыбье, так сказать. Хотя ничего особенного в ней нет: молоденькая, простенькая, никакая. Ну, выпили в забегаловке. Ну, поехали в гостиницу «Морская», что на Васильевском, сняли номер «с видом на Финский залив». Примета новейшего времени: номера спокойно сдаются на несколько часов, как раз под это дело, и антураж соответствующий – рюшечки-хуюшечки, пуховые подушечки… Ну, перепихнулись разок. Надо бы второй, да что-то не хочется. Дурочка оживленно щебечет про какую-то свою хрень: какой-то всемирно известный ахтунг посетил Город на Неве, дает концерты, она ходила, в восторге, и еще пойдет… Скучно. Вышел покурить на балкон – нет, не встает даже на Финский залив. Ступай, девушка, своей дорогой, а я пойду своей. Мне надо выпить в одиночестве.

Шикарный и дорогой кабак – выходит аж на саму Дворцовую площадь. И тот же негр, что днем бродил по Стрельне в камзоле – сейчас, белой ночью, в лакейской ливрее, кланяется в ноги фрицам и шлюхам, услужливо распахивает перед ними дверь – чтобы им выпить с видом на Александрийский столп, а потом поехать трахаться – куда-нибудь «с экзотикой». Интересно, а за большие бабки фриц может позволить себе трахнуть шлюху прямо в Зимнем дворце, на постели российских императоров? Думаю, договориться можно. Что же ты делаешь, черножопый мерзавец – ведь днем ты какого-никакого, а Пушкина изображал! Разве Солнце русской поэзии кланялся шлюхам и пил с захватчиками?
Что же сделали с тобой, Великий город?

Или это не ты изменился – это я стал другим? Кризис среднего возраста, моральная изжога – вот и брюзжу по-стариковски… Ничего не осталось: ни любви, ни ненависти настоящей, до и стариков своих не навещал давно… Да, юность не вернешь. И как-то жаль, что не замерз я тогда на лавочке, зимой, в самом красивом городе на земле. Такой чистый, такой свежий дул тогда с Финского ветер…