Если бы в 1983 году мои родители не поехали в Японию по обмену опытом, моя судьба могла бы сложиться совсем-совсем иначе. Но они поехали. И привезли оттуда ебанистическую вещь – печь СВЧ. И в комплекте с ней –сухие зерна кукурузы, из которых как нехуй срать можно было приготовить горы вонючего, невиданного лакомства «попкорн».

Я забросил школу. Я только жарил и жрал. Когда зерна кончились, я наловил рыжих домашних тараканов и сунул их в печь. По цвету и по размеру они почти не отличались от кукурузы, и лопались с тем же приятным щелчком. Правда, вкус мне не понравился. Зато я ощутил вкус убийства – убийства живого существа таинственными Х-лучами. Дни мои наполнились, будущее определилось. Это было счастье.

За следующий год в мою любимую СВЧ переместился весь школьный живой уголок. Неинтереснее всего гибли лягушки – в них слишком много влаги. Они почти мгновенно превращаются в шар, лопаются, и хуй отскребешь. Немного больше радости дали белые мыши – они жили в работающей печи до 25-27 секунд, успевая нарезать до десятка кругов, отчаянно пища. Порадовал хомячок: перед смертью он зажег балетную программу не хуже Плющенко, выдав парочку «тройных тулупов» и забавнейших сальто. Морская свинка высрала свои кипящие кишки с очаровательным свистом. А кролик… Кролик ебанул так, что память о нем я сохраню до конца дней!

Но все это были единичные акции. А больше всего счастья дарили мне, интереснее всех умирали – обычные дворовые голуби и кошки. Голубей я ловил десятками. Под действием Х-лучей эта мирная птица мгновенно цепенеет, садится на жопу и сидит так, пока у нее не взрывается башка.

Кошечек я выбирал мелких, чтобы им было просторнее метаться в печи. Мерзкие твари выдерживали до 40 секунд! У них уже и пар пиздячил из-под хвоста, и белели глазные яблоки, но жывотные все бились и бились в равнодушное стекло… И наконец наступала кульминация. У гадины подкашивались лапы, и ее вареные глаза с восхитительным чмоканьем выстреливали в раскаленную стенку. Какие они оказывались огромные – едва ли не с куриное яйцо! А как истошно орали, захлебываясь кипящим непереваренным молочком (я обязательно угощал их перед казнью) эти трогательные шерстяные комочки, любимицы моих соседок! Признаюсь без стыда: даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня встает при одном воспоминании…

Мама очень хвалила меня за то, что я всегда мою за собой посуду после еды. Сетовала лишь, что пачки чистящего порошка мне хватало на три дня. Откуда ей было знать, что три, а то и четыре раза на дню мне приходилось отшкрябывать никелированные внутренности моего японского чуда от спекшейся крови и мозгов, от горелых клочьев кожи пополам с шерстью! Мама очень любила подогревать в этой печи свою вечернюю чашечку кофе «арабика», тост с ветчиной и сыром – и разве мог я ее огорчить?

И все же это был тупик. Я мечтал не о карьере чистюли. Я мечтал о восхитительных жывотных: коровах, свиньях и, наконец, о венце творения – о слоне… Но печь была слишком мала. Уже крупный кот взрывался с такой силой, что дверцу едва не срывало с петель. Надо было двигаться дальше. Но тут, к счастью, закончилась школа. И я, благополучно завалив вступительные экзамены в ПТУ, устроился на завод учеником закальщика.

Возможно, вы знаете этот завод. Он находится в Москве, на 3-й Песчаной улице, примыкая к стадиону ЦСКА и Ходынскому полю. А закальщик – это человек, который закаливает особо прочные детали токами СВЧ. О, это была печь! Глубокий шкаф, два на три метра, с жаропрочными полками и мягко скользящей дверцей… И он был мой, мой – я имел право прохода на завод в любой день, в любое время суток!!! О, счастье! Кончаю, кончаю…

Собаку, даже самую паршивую, я изжарить не смог – она друг человека, у нее такие грустные глаза, она все понимает… А крупного скота не было у меня под рукой. Зато всегда был под рукой Дядя Сережа – наш потомственный дворовый алкоголик, улыбчивый бомж, ночевавший на трубах котельной… Я заманил его на завод лунной ночью, пообещав распить с ним литр спирта «Рояль». А потом – напугал, сказав, что сюда идут охранники, и находчиво предложил укрыться в «одном укромном месте»… О, как он кричал, как молил о спасении! Эти молитвы слышал я один: шкаф был вполне герметичен, и, прижимая ухо к холодному стеклу, я дрочил, дрочил, дрочил… Мы кончили с Дядей Сережей одновременно. Только он – собственными мозгами и навсегда, а я – остался наслаждаться жизнью…

Обугленную тушу я сбросил в коллектор речки Таракановки, что на территории завода. Надеюсь, опарыши остались довольны. О, мой далекий друг, ночной охотник из Битцевского лесопарка! Прости, но это я придумал первым… Первый, нах! И ниипет!

Следующим был таджик, желавший подработать. Я казнил его чудесным и солнечным воскресным днем – по той же схеме. Он обломал себе все ногти об стекло. К сожалению, я плохо видел: пар пиздячил из таджика изо всех щелей – изо рта, из-под рубашки, от кипящего гавна и ссанины, вперемешку стекавших по штанам – и стекло запотело. Зато я хорошо слышал: в свой смертный час таджик призывал Аллаха покарать меня. Прижав кончик носа пальцем и свернув из края спецовки свиное ухо, я показал таджику, что я думаю об его Аллахе. Надеюсь, это было последнее, что он видел в своей смрадной жизни… О как дымились и скручивались под Х-лучами его прилизанные черные волосы!

И все же я мечтал услышать из-за стекла голос и речь соплеменника – здорового, трезвого, полного сил. Женский голос. Я перерыл свои записные книжки и нашел-таки телефон своей одноклассницы Анечки. Это жирное, белесое, с жидкими бесцветными косичками существо было в меня влюблено когда-то. Никчемная, никому не нужная – отец в вечных командировках, мать давно умерла – она оскорбляла своим видом вечные небеса. Очистить от нее мир, решил я, будет добрым делом.

Я позвонил и признался в своих чувствах. Оказалось, она ждала моего звонка все эти девять лет. Оказывается, Анечка приготовила мне подарок. Она оставалась девственной – она решила, что сделать ее женщиной позволит только мне, и никому другому. Вонючая похотливая сука…

Ну что ж, она и умрет девственницей! Завтра ночью мы идем с ней на завод. Я сказал, что ЭТО состоится там, и Анечка покорно кивнула головой. Она послушна мне, как собака. Я не сомневаюсь, что по моему приказу она снимет всю одежду со своего тестообразного тела, и обнаженной ляжет на жаропрочную полку – мне даже не придется врать и что-либо объяснять. И тогда – медленно скользнет по пазам толстое бронестекло, и, замирая от предвкушения, я поверну большой красный рубильник…

Я хочу видеть, как лопнет от жара ее нетронутое небритое влагалище, как ударит оттуда струя раскаленного смрадного пара… Как обуглятся и почернеют отвратительные соски мерзких бесформенных грудей… Я хочу слышать каждый крик, видеть каждый жест, поймать каждый взгляд обезумевших глаз Анечки – пока не затянет их белая спекшаяся корка…  Я желаю быть очевидцем каждой секунды ее агонии! О, это будет мое лучшее Жывотное – и самая великая дрочка во Вселенной! Это говорю я – Царь из Царей, Высший Судия, Властелин Ублюдков, Палач, Мормон, Повелитель Х-лучей, Божество Мироздания, Отец Гитлера!!! О-о-о-о-о-о-о-о-о!!!!!

У кого же из великих японских писателей я вычитал эту фразу: неужели не найдется никого, кто задушил бы меня, пока я сплю?