В табачном дыме тонули лица и какофонические звуки оркестра. Репетиция была в самом разгаре, премьеру давали завтра. Мы курили с виолончелистом Романом, который самовольно оставил свое место, и обсуждали женщин – их капризы, нравы, музыкальные предпочтения. Особый интерес у Ромы вызывал вопрос: кто чувственней в постели – арфистка Евдокия Петровна, баянистка Амалия или та нимфа с контрабасом, имя которой мой давний товарищ постоянно забывал.

Лично меня больше занимал вопрос флейтистки Екатерины Штурм. Эта хрупкая, юная, скромная на вид и губастенькая при более подробном рассмотрении дива, месяц назад была выписана в наш районный, краснознаменный, им. Дзержинского оркестр из Казанской консерватории. На нее возлагали большие надежды, ведь большая часть оркестра состояла из самородков, многие из которых с трудом отличали крещендо от диминуэндо, а фермату от A moll. Человек из Консерватории внушал уважение, страх и похоть всех мужчин оркестра.

«Я ей присунул!», - как-то признался мне дирижер. Мне становилось не по себе.
Этот ровесник самого Дзержинского стал дирижером только потому, что политически грамотно пел в полковом оркестре 9 мая 1946 года где-то в Удмуртии и стучал на более талантливых товарищей из хора. Представляя, как это седое, лохматое быдло, каждое утро накручивающий бигуди на остатки своей, с позволения сказать, шевелюры засовывает свой сморщенный окатыш ей в щелочку мне становилось тошно. Хотелось отобрать у него его дирижерскую палочку и засунуть в его сморщенное, увешанное геморроидальными шишками очко. Но нет!

«Месть – блюдо, которое подают холодным», - подумал я. Но чудесные звуки флейты отвлекли меня от кровавых мыслей. Хотя месть (а я сука мстительный) должна была свершиться сегодня. Оркестр доигрывал последние такты «Волшебной флейты» В.А. Моцарта. А моя Кати, выдавливая из флейты финальные пассажи, нежно всосалась в свой инструмент. Я кончил, но сейчас не об этом!
Опустошенные яйца придавали легкость телу и решительность духу. И тут созрел план!

Напомню, это была еще репетиция. На цыпочках я подкрался к дирижерскому пульту, отломив по дороге подлокотник зрительского кресла. Конечно, расправиться с ним флейтой было бы более педагогично и изящно, но… Лицо мое перекосила гримаса яростной ненависти, хотя перед глазами стояли ее прекрасные губы. Я подкрался незаметно. Так пиздец крадется ночью на пограничную заставу и так подло подбирается предрассветное похмелье. Я занес орудие над его ничего не подозревающим мохнатым затылком и уже готов был без ложной скромности ебнуть этого малого по башке.

«Чтозаебанныйвротблянетрожьмоегомужа» - раздался голос моей обожаемой Катюшы Штурм. На секунду я задумался: «У него же другая фамилия. Гриншпун!» В этот момент подлокотник вырвался из моих закостеневших пальцев и угодил ему в самое темечко. Брызги крови… сломанный пюпитр… перекосившееся от ужаса лицо виолончелиста Ромы…

Радостный шумок разнесся по оркестру. «Вакансия! Ваканчия!» - верещал один из музыкантов, радостно размахивая бубном. Катя побежала к мужу, но увидев кровавое месево, взблевнула и упала в обморок. «Какое изящество во всем», - подумал я, расстегивая ширинку. Я больше не мог держать себя в руках, экспрессия переполняла меня, а ее вздернутая при падении юбка все это усугубляла.

Я имел ее неистово и быстро три раза. Уложился в три фрикции. «Имей совесть», - услышал я за спиной голос и знакомое до боли сопение литавриста Потапова. «Валяйте, хлопцы!» - воскликнул я, удовлетворенно вытерев конец о совсем недавно постиранный занавес. «Самец!» - восхищенно шептала мне в след арфистка Евдокия Петровна…