***

Было 12 часов дня, когда Шупиков плотно вогнал своё костлявое седалище в деревянную оправу качелей. Чуть раньше, он подошёл к ним, в центр детской площадки, оставляя смазанные следы. В одной руке у Шупикова была открытая бутыль пива, в другой – пачка сухариков «Емеля». Сухарики, частично, просыпались возле качелей, и пористыми кубическими метеоритами воткнулись в свежевыпавший снег. На голове Шупиков имел шапку «петушок».

Пронырливый, по-зимнему толстый воробей, крутя неестественно подвижной головой, засуетился около неожиданной добычи «со вкусом чеснока».

-Хуй тебе! – сказал Шупиков, агрессивно клубя паром изо рта, и попытался больно достать воробья ногой, отчего сам упал под качели, а его увесистый зимний ботинок вылетел вперёд, нелепой траекторией полёта указывая на смещённый центр тяжести. Лицо Шупикова стало пунцовым.

-Суки вы все!

Поднявшись, Шупиков поковылял к ботинку. От соприкосновения разутой ноги со снегом его посетило давно забытое ощущение: вспомнилась школьная драка, в которой маленький забитый Шупиков, роняя слёзы, сопли и слюни, от бессилия и обиды снял сандалии и бил ими, что есть мочи, сильного наглого одноклассника. А одноклассник смеялся и цинично наносил превентивные удары в голову Шупикова. После драки Шупиков ходил за сандалиями в туалет для девочек, где впервые и познакомился с чувством «незащищённой ступни». С тех пор, даже летом, на даче, он не любил ходить босиком…

Шупикову 28 лет, вчера он уволился с работы по собственному желанию, оставив сослуживцев в полном недоумении. Шутка ли сказать: восемь лет, пять дней в неделю, с 9 до 18, на одном месте. Без замечаний и взысканий, всегда вовремя, всегда выбрит, потлив и с запахом изо рта: до обеда Шупиков выдыхал утренним омлетом, после – столовскими котлетами. Чем отрыгивал Шупиков после ужина, для коллег осталось тайной. С ним мало разговаривали, от него ничего не ждали и никуда не приглашали. Шупиков не смешно острил, был женат и скучен. И, вдруг уволился!

Он, скромно потупив взгляд, положил на стол секретарше заявление, и, развернувшись, пошёл, сильно ссутулившись и безудержно краснея. Конечно, это был поступок с его стороны, но что делать дальше Шупиков не представлял…

***

Шупиков по жизни ровно плёлся в конце человеческого потока: что в школе, что в Нахимовском училище, куда, пользуясь знакомством с вице-адмиралом, запихнула его бабушка, что в больнице, куда он попал с туберкулёзом, что в санаториях, что в ЛЭТИ… Женился он тоже достаточно глупо: в их конторе, в отделе кадров работала некрасивая усатая девушка, с которой, как оказалось, Шупикову было по пути, и, едя в душном вагоне метро, они, повинуясь движениям толпы, соприкасались телами. У Шупикова воняло изо рта, а она улыбалась в усы. Обоим было неприятно, но оба прощали друг другу эти маленькие недостатки. На станции «Звёздная» они выходили на поверхность, и пили пиво возле рынка.

Она пригласила его домой, пока родители были на даче. Долго, до 3-х ночи они разговаривали о всякой ерунде, обоих раздражала нерешительность, но в итоге они сломались и, вслед за вонюче – усатым поцелуем на кухне, последовало перемещение в комнату, робкое снимание одежду в темноте, падение тапочек на паркет и быстрое избавление от ломоты в яичках… Она залетела с первого раза.

Шупиков оказался джентльменом, свадьба была солидной, с обилием дальних родственников с обеих сторон, с тамадой и рестораном. Жених напился и плакал в мужском туалете. В это же время в женском туалете рыдала Шупикова – Буч, утирая внушительный еврейский нос бумажным полотенцем Zewa.

Молодожёны поселились в квартире у тёщи и тестя, которые, в свою очередь уехали жить на дачу, расположенную в посёлке Комарово, в Ленинградской области. Удачно разрешившись, Шупикова – Буч прибавила в весе килограммов двадцать и стала похожа на надутую резиновую перчатку. С Шупиковым же после родов никаких метаморфоз не произошло, он так и остался 57 кило в кроссовках…

***

Дело было так: Шупиков, привычно стесняясь и стыдясь своей жены, шёл вместе с ней по коридору в направлении столовой, дабы отведать непрожареных котлет. Понятно, что коллеги уже давно «обсосали» со всех сторон эту комичную парочку и, свыкшись, не обращали на них внимания, но он всё ещё краснел и перед сном, лёжа со своей свиньёй, мечтал о ком-то тонком и возвышенном, можно, даже в очках…

И вот такое тонкое и возвышенное появилось. В очках. Только после института. В общем-то красива, но на лбу сахарные головки прыщей теснили чёрные точки угрей. Однако, это была ерунда! Ей тоже было по пути с Шупиковым! Вот, что было важно! И хотя, он ездил домой с женой, но младенец родился на редкость болезненный и Шупикова – Буч часто сидела на «больничном по уходу за…»

Инесса, так её звали. Инесса… Что-то притягивающее чудилось Шупикову в этом имени, ему казалось, что оно образованно не то от слова «иная», не то от «принцесса». Он произносил его шёпотом, зачем-то дублируя букву Н: «Ин-нэсса», - получалось у него.

Ин-нэсса, Ин-нэсса… Из-за неё Шупкоив и уволился. Не дала она ему. В другой бы ситуации он промолчал, забился бы в свой панцирь, сжался в комок и проглотил бы, как глотал неоднократно, когда им вытирали жопу, но не в этот раз! Кажется, в Шупикове что-то сломалось, перегорела нить, перегнулась палка, и маятник судьбы качнулся в сторону, абсолютно не известную Шупикову, туда, где он ещё не бывал.


Последнее время Шупиков много думал, припоминал обстоятельства и, неизменно приходил к одной и той же мысли. Он вспоминал:

Запах духов, вечернее Шампанское, уставшая буфетчица, разговоры о литературе, сексуальности немецкого языка…

- А поедемте ко мне, я покажу вам книгу о Тулуз Лотреке с иллюстрациями и репродукции Гойи.  

И они поехали к ней, к Ин-нэссе. По пути купили выпить, и Шупиков позвонил жене, и чего-то напездел.

Дома у неё была действительно обширная библиотека и тахта за шкафом с дюжиной мягких игрушек. Каждая игрушка носила мужское имя: Игорь, Вова, Рустам… Насладившись Тулузом и Франсиско, Шупиков, в пьяном полу-сознании принялся вульгарно лезть тухлыми губами к её рту, и она, как это не парадоксально, слилась с ним в страстном поцелуе. Он трогал её за грудь, за промежность сквозь намокшие колготы, всё происходило при ярком свете, и эта, вторая в его жизни женщина, была настолько развратна, насколько Шупиков только мог представить себе. Но… когда Шупиков уже медленно цедил семя на трусы, она, вдруг мотнула головой и стала холодна, отстранила его и проговорила:

- Стоп! Нет! Ты слишком хорош, чтоб так вот… Нет! Я не могу!

- Что случилось? Ну, Ин-нэсса? Ну, что такое? Почему?

- Уходи, я не могу!

Шупиков вскочил с кровати, стал лихорадочно застёгиваться, пьяный вышел в коридор, долго зашнуровывал ботинки, и, плюнув на шнуровку, вышел в морозный январский вечер. Он шёл пешком и быдлячески матерился. Так, как матерится пьяный рабочий и крестьянин в одном лице. Грязно и страшно.

Утром, а была суббота, он не смотрел на жену, чувствуя вину, и, в тоже время, какую-то обиду. Он позвонил Ин-нэссе и извинился за вчерашнюю назойливость, она извинила его, но просила больше не звонить. Шупиков спросил:

- Я неприятен тебе?

- Нет, наоборот, я влюблена в тебя, но, понимаешь ли… как бы это сказать… я не очень честная девушка… ну… последние года два я разочаровалась в мужчинах… ты… таких как ты очень мало… много других… негодяев… я слишком грязна для тебя… понимаешь?

Шупиков что-то понял, но как-то на эмоциональном уровне, не напрямую. Подсознательно. И повесил трубку…

***


Шупиков думал… Он не ждал её звонка, он не любил её, при всей абстрактности понятия «любовь», всё равно, нет! Ему, первый раз в жизни, кто-то сказал, что он лучше других, лучше многих, и это его задело, это было той хуйнёй, от которой всё сломалось, тем разрядом, которой беспощадно выжег спираль, тем грузом, что перегнул палку, тем пределом энтропии, что качнул маятник…

Шупикову стало больно от себя, обидно от своей обыденности, страшно от проёбаной жизни. Он понял, что нельзя терять ни минуты, что надо ухватить за хвост улетающую судьбу – злодейку, схватить и не отпускать, сломать всё нажитое, как по Ницше, сломать и построить!

Так он и уволился…

Хотя, «уволился» - это, несколько, не то слово. Написал заявление.

…А утром зазвонил телефон, и Шупикова попросили подъехать на работу, чтобы оформить бумаги и, вообще, побеседовать. Болела голова и ныл болезненный младенец.

- Ну, надо ж уволится по-человечески, - подумал Шупиков, и, полный уверенности и, насколько позволял бодунистический отходняк, жызненной энергии.

Он вошёл в контору и как-то сразу сник, возникло ощущение, что он не был здесь 100 лет, знакомые стены, запах котлет из столовки, родные лица сотрудников, директор, как оказалось, очень заинтересованный Шупиковым, как работником и, вообще, как интересным собеседником и вполне разумным человеком.

- Зачем? Ну, зачем Вам увольняться? Вы нам нужны, да и я собирался как раз повысить Вам зарплату, а Вы… может, что-то подыскали интересное? Ну, так и у нас интересно! Разве нет?

- Ну, в общем, даа, но…

- Вот я и говорю! Ну, к чему такие радикальные действия? Ну?

- Да, знаете ли… я подумал…

- Вот, подумайте ещё раз, глубоко подумайте! Даю Вам 2 недели оплачиваемого отпуска, поваляйтесь на диване, подумайте, взвесьте всё… ну, нельзя же так, спонталыку!

- Я… я подумаю…

- Вот и подумайте!

Выйдя из кабинета, Шупиков задумался, слова директора, такие умные, взвешенные, не лишённые смысла, успокоили его. Стало непонятно:

- Зачем менять шило на мыло? Ведь, и так, можно стать другим, к чему менять работу? Ведь, чёрт возьми, дело не в работе! И чем это я не такой? Обычный, среднестатистический, а там… хуй его знает, чем всё обернётся? Семью надо кормить ещё… Блять! И кредит ещё не погашен! Во, точно! Отдам кредит, и нахуй! Уволюсь и только меня и видели! В пизду блядь!

И маятник опять качнулся в нужную сторону.

P.S.: Да – да, Шупиков, ну – ну! Бгыыы!