«Тварь ли я дрожащая, или право имею? – думал Родя, раскладывая китайскую обувь на прилавок у палатки. – Почему я, человек с высшим образованием оказался вдруг в этой мерзопакостной роли рыночного торгаша? Когда, в какой момент неприкаянной своей жизни совершил я роковую ошибку, которая изменила судьбу мою? Почему течение её занесло меня не в научно-исследовательский институт, не в издательство, а на рынок? Где тот узловой момент, когда всё в одночасье изменилось?»
Баба Алёна с утра была им недовольна. Едва он появился в поле её зрения - а стрелки показывали без пятнадцати восемь - она демонстративно отвернулась и сделала вид, что не расслышала его приветствие. Потом, словно случайно заметив Родиона, недовольно качала головой и цокала языком, словно решая, допускать ли его до работы.
-    В половина хади! – презрительно поглядывала она на Родю с высоты своих полутора метров. – Тебе што говорил: половина восьмова рабочий день начало. Почему не слушать никогда? Чем уши мыть?
-    Баба Алёна, - попытался оправдаться Родя, - другие ещё позже приходят. Вот в соседней палатке не раньше половины девятого появляются. Потому что народ только с девяти начинает ходить. В восемь никого из покупателей нет.
-    Моя лучше твоей знать! – махала руками старуха. – Не слушать, гуляй нахер! Никто не держит работать не хочешь!
-    Хорошо, хорошо, - поспешно закивал Родя. – Извините меня пожалуйста. Больше такое не повторится.
Баба Алёна ругалась ещё какое-то время, потом снисходительно махнула рукой – беги, мол, к контейнеру, вези обувь. И Родя побежал.
Стоял мороз градусов под тридцать. Родион с благодарностью вспоминал сейчас мать с сестрой, которые неделю назад прислали ему старые отцовские валенки. «Отец, бедолага, отмучился, они ему больше не понадобятся, - писала в письме мать, - а тебе-то наверняка пригодятся». Ноги пребывали в относительном тепле, а вот туловище мёрзло. Куртёнка хоть и называлась зимней, но предназначалась явно не для русских зим – ни свитер, ни рубашка, ни футболка, одетые под ней, не помогали. Приходилось то и дело прихлопывать себя по бокам, чтобы как-то напугать пробирающийся под куртку холод.

Недавно Родя узнал, что по паспорту бабу Алёну звали Алия Шамсиева и была она таджичкой. Новость эту он воспринял равнодушно, лишь немного удивился её национальности. По какой-то непонятной причине раньше он был склонен считать её узбечкой. Что, впрочем, ни отношения к ней, ни его положения у неё не меняло.
«Вот так вот. На своей земле, в своей стране батрачу на какую-то таджичку. Русский человек до седьмого колена».
И он оглядывался на шастающих мимо торгашей, которые являлись либо азербайджанцами, либо китайцами, либо ещё какими-то иностранцами. Те внимания на него не обращали.
«Она вон какими деньгами ворочает. Одна эта точка приносит ей ежедневно тридцать-сорок тысяч. Ладно, пусть грязными, но у неё ещё четыре палатки. По любому чистой прибыли в день – тысяч пятьдесят. Пятьдесят! В день! Я столько за полгода не зарабатываю. И вы называете это справедливостью? Это по-вашему справедливость, хозяева жизни? Да пропадите вы пропадом, ублюдки!»

Торговля с утра была вялой. Немногочисленные ротозеи проходили мимо палатки и равнодушно бросали взоры на расставленный товар. Родя скупо интересовался, что им нужно. Кто-то его вопросы игнорировал, кто-то задавал встречные.
-    Чьё производство?
-    Часть Европа, часть Гонконг, - отвечал он.
Люди молча выслушивали его неправдивый ответ и уходили.
-    Почему уходить? – выскакивала откуда-то сбоку баба Алёна. – Почему не предлагать?
-    Предлагаю, как не предлагаю, - оправдывался он.
-    Не слышать, ничего не слышать. За руку хватай, к палатке веди, моя товар хорош говори. Тогда покупать будем.
-    Хорошо, хорошо, - кивал он.
«Она и в займы даёт под проценты. Таким же чуркам рыночным, как сама. Они, суки, в связке держатся, помогают друг другу. Не то что русские. Русскому на русского насрать. Русский русскому никогда не поможет. А эти нехристи поддерживают друг друга. Ну да ладно, придёт и наш час».
Но здравый смысл тут же подсказывал, что час этот никогда не придёт, что внешних сил, способных изменить положение дел, не наблюдается, что внутренние силы иссякли, что лишь пустота да ненависть остались в душе, и пользы от этой ненависти никакой, что иссушает лишь она сердце и ум и погружает в беспросветное отчаяние.

До двенадцати у него не купили ничего. Каждые пятнадцать минут подлетала хозяйка, спрашивала о продажах, а потом начинала вскидывать руки к небу, взывать к аллаху и проклинать нерадивого русского продавца, неизвестно за какие грехи свалившегося ей на голову.

В начале первого он продал первую пару, почти сразу вторую. Дальше люди стали брать обувь с завидной регулярностью, и к концу торгового дня он уже имел неплохие показатели. По крайней мере, когда стемнело и все торгаши начали сворачивать свои палатки, баба Алёна, приняв деньги, за нерадивость его не отчитывала. По её реакции Родя прикинул, что из всех точек таджички он, должно быть, показал третий, а то и второй результат. Однако слишком уж довольной баба Алёна не выглядела. Ей всегда не хватало денег, ей хотелось их ещё, ещё, ещё, чтобы они сыпались на неё с неба, чтобы она утопала в хрустящих бумажных купюрах – по крайней мере Родиону мечты таджички представлялись именно такими.

Получив свои проценты, он двинулся к станции метро. Ноги гудели, хотелось есть и спать. В придорожной забегаловке Родя опрокинул пятьдесят грамм водки, а чуть подумав, повторил. Тепло разлилось по телу, кровь заиграла. Живительный алкоголь заструился по артериям и принёс душе слабое примирение с окружающей действительностью. Вокруг него за столиками сидели такие же, как он, измотанные и неприкаянные люди. Он вглядывался в эти лица и за каждым из них, вроде бы равнодушным, вроде бы безразличным, видел свою собственную печальную историю – историю, которая практически полностью повторяла его собственную. Люди вели себя спокойно, переговаривались едва слышно, словно энергия навсегда покинула их, и они, прекрасно понимая это, тихо и безвольно доживают на этой планете свои пропащие и бестолковые жизни.

Город горел огнями и звал в злачные заведения. У казино и бутиков останавливались дорогие автомобили, из них выходили красивые женщины в соболиных шубках, их сопровождали развязные мужчины в изящных чёрных пальто – смеясь и громко разговаривая, они заходили в эти обители разврата, оставляя проходившему мимо Родиону лишь запах духов и роскоши.
«Неужели все они начинали свой жизненный путь из нищеты? Грузчиками, продавцами, подсобными рабочими? Нас так учат идеологи новой жизни – сила воли, стремление и желание изменить себя неизменно принесут результат. Что, неужели этот кавказец, который ведёт под руку блондинку, таскал на стройке кирпичи, месил раствор, а потом, откладывая заработанные рубли, организовывал на них своё собственное дело? Неужели эта блондинка работала прядильщицей на фабрике, училась заочно в институте, а потом, закончив его и взяв кредит в банке, открывала свою собственную фирму, чтобы потом встретить в лице этого гнусного кавказца своего делового партнёра? Неужели я так плохо думаю о людях, что вижу в нём не успешного волевого человека, а всего лишь бандита, а в ней мне мерещится не самоотверженная умная девушка, а хитрая и расчётливая шлюха? Неужели силы воли и жажды жизни в них больше, чем во мне? Неужели они умнее меня? Неужели Господу Богу кажутся они более подходящими на роль баловней судьбы, чем я?»

Вагон электрички нервно покачивался. Родя стоял, держась за поручни и чувствовал навалившуюся усталость. Водка расслабила тело, заставила веки слипаться - хотелось рухнуть прямо на пол и заснуть. Он встряхивал головой, отгоняя сонливость, растирал пальцами глаза и старался сосредоточиться на названиях станций, чтобы не пропустить нужную.

От станции предстояло минут двадцать пилить пешком. Он шёл тёмными дворами мимо опрокинутых мусорных баков, мимо стай подростков, которые волчьими взглядами взирали на него, стараясь отыскать в нём или в его поведении малейшее несоответствие с их представлениями о достойных людях.
«Мы с вами одной крови, вы и я. Мы потерянные, несчастные, вычеркнутые из жизни, нам ничего не светит в этом мире, и кроме озлобления, которое будет увеличиваться с каждым новым прожитым днём, в нас не родится ничего нового. Я знаю, вы меня не тронете, я один из вас. Нас кинули на дно жизни и стравливают друг с другом. Циничные, хорошо одетые люди стоят со своими псами вокруг наших резерваций и ждут, что мы перегрызём друг другу глотки, они жаждут этого, мы разменная монета для их обогащения, мы пушечное мясо их войн, мы рабы на их плантациях и заводах, наша жизнь – развлечение для их зажравшихся туш. Но вы не тронете меня, потому что хоть и стараются вас лишить разума, сделать из вас тупых и безмозглых скотов, но и вам, даже вам иногда приходит на ум понимание, что вас обманывают и что простой человек, живущий с вами по соседству – не враг вам. Жаль, что пока вы не понимаете, против кого вы должны направлять свою злость, но однажды – а день этот непременно настанет – вы поймёте это и обрушите свой праведный гнев на того, кто заслуживает этого больше всего».

В продуктовом магазине, который располагался в одной из подворотен, Родя купил хлеба, молока и несколько пакетиков лапши быстрого приготовления. Комната его находилась на седьмом этаже серого, обшарпанного здания общежития, на её аренду уходили почти все зарабатываемые им деньги.
Общежитие было старым, советским, кухня и санузел одни на этаж. На кухню Родион старался не ходить, чтобы не встречаться с соседями – практически все они были либо азиатами, либо кавказцами. Шумными, тупыми и неприятными. Походов в туалет избежать было невозможно, и в этом заключалась настоящая проблема – попасть туда было чрезвычайно сложно, в туалете постоянно кто-то находился, то испускающий мочу в течение получаса армянин, то какая-то блюющая киргизка. Родя старался заходить туда попозже, в полночь или в первом часу, но и это не гарантировало того, что туалет окажется свободен.

На кухне он вообще не появлялся, так как предусмотрительно купил на барахолке старую советскую плитку и пищу готовил у себя в комнате. Ещё у него был маленький радиоприёмник, тоже купленный с рук, он дышал на ладан, но пока работал.
Родя включил радио, наскоро перекусил и, завалившись на матрас, постеленный прямо на полу – так как мебель в комнате отсутствовала – погрузился в своё единственное развлечение, являвшееся одновременно и неимоверным гнётом – мысли.
«Во имя чего я живу? Что ждёт меня впереди? Мне свалится на голову удачная работа? Вряд ли. Да что вряд ли, я отчётливо знаю, что никуда выше продавца мне не подняться. Я встречу симпатичную состоятельную девушку? Мы поженимся с ней, её родители купят нам квартиру, найдут мне тёплое место, мы нарожаем детей и будем счастливы всю оставшуюся жизнь? Конечно нет. Кому я нужен, никчемный босяк, у которого нет денег даже на то, чтобы купить себе хорошую зимнюю куртку. Я с удовольствием вернулся бы домой, к матери и сестре, но им я тоже не нужен. Они не в состоянии прокормить меня на свою пенсию и ничтожную зарплату воспитательницы детского сада. Работы там нет никакой, я могу вернуться туда только для того, чтобы вырыть себе могилу и рухнуть в неё. А что если накинуть петельку на голову – и всё закончить? Вот так просто: решиться, проявить силу воли и уйти из жизни. Я сделаю всем одолжение. Родственники погорюют, но вскоре перестанут – я для них отрезанный ломоть, хозяйка возьмёт на работу нового дурака, а больше никто обо мне и не вспомнит. Никто. Я никому не нужен. Может, действительно рискнуть?»
Неожиданно в дверь раздался стук. За ней слышались чьи-то голоса и смех. Кто-то неприлично весёлый припёрся в этот поздний час поизмываться над ним. Родион нехотя поднялся с матраса и открыл дверь.
-    Привет! – кивнула ему светловолосая девушка, в которой он узнал одну из немногочисленных своих знакомых, проститутку Соню. – Как дела?
Рядом с ней стоял какой-то кавказец, по всей видимости – очередной её клиент. К Родиону она приводила мужчин в том случае, когда снимала их сама, без помощи сутенёра. Это был её левый заработок.
-    Как обычно, - вяло ответил он, но видеть Соню тем не менее был рад.
-    Аркаша, - протянул ему руку кавказец.
-    Родион, - ответил он на рукопожатие.
-    Мы у тебя кости кинем, ладно? – спросила Соня.
-    Ладно, - кивнул он.
-    Родь, как обычно, - сощурилась она. – Часик-полтора погуляй, хорошо? Можешь даже два. У меня послезавтра выходной, на весь вечер я твоя.
Родион стал одевать куртку. Соня провела клиента в комнату. Тот выкладывал из пакета бутылку вина и фрукты.
-    Родь, ты самый классный! – крикнула она ему в спину.
Он усмехнулся и закрыл за собой дверь.
Игровой салон был единственным местом, чтобы скоротать время. У Роди имелось в кармане четыре пятака, на один из них выпал выигрыш. Это позволило покидать монеты ещё несколько минут. Потом они закончились. Он сидел у автомата в самом углу помещения и смотрел за игрой других посетителей. Монеты опускались в щели, ручки автоматов крутились, Родя чувствовал себя всё более отвратительно.
«А почему я не могу убивать? Что меня останавливает? Нравственные законы? Плевать на нравственные законы, кто-то применял их по отношению ко мне? Нет и ещё раз нет. Никто не думал о нравственности и морали, обрекая меня на медленное и изощрённое умерщвление. Никто и никогда не думал обо мне. Почему не убить, почему не ограбить? Это просто – надо лишь решиться, сделать шаг, проявить одно-единственное движение души. Неужели я не смогу? Да кто сказал, что не смогу, почему не смогу, это несложно, это вполне осуществимо, я способен на это».
Охранники начинали поглядывать на него с подозрением. Вскоре один из них подошёл и поинтересовался, почему он не играет. Родя понял, что пора уходить.
«Кого? Да вот хотя бы таджичку. Эту грязную, вонючую торговку, которая так изощрённо унижает меня. Неужели она, эта старая, тупая и больная сука, которой жить осталось всего несколько лет, достойна сытой и счастливой жизни, а я, молодой человек в расцвете сил, должен подыхать от голода и нищеты? Я знаю, где она живёт, я точно помню дорогу до её дома, я ходил к ней как-то. Номер дома и квартиры мне не вспомнить, но это не к чему. Я отлично помню их расположение. Пятиэтажный кирпичный дом за парком, третий подъезд, второй этаж, квартира налево. Живёт она одна».

Он вышел на проспект. Ночь была холодной, мороз всё навязчивее проникал под одежду, но холода Родион почти не чувствовал.
«Вот откроет ли она мне? Да почему нет? Я не посторонний, я скажу, что это насчёт выручки, а про деньги она обязательно захочет поговорить, я знаю её гнусную натуру. У неё в квартире деньги! И немало. Сдаёт в банк? Да нет, вряд ли. Может и сдаёт, но не каждый день. Они помогут мне начать своё дело. Ведь в сущности мне совсем немного надо – зарегистрироваться предпринимателем, купить товар. Хорошо, пусть это будет не торговля, пусть что-то другое, но всё это реально, если будут деньги, всё это реально. И не надо, не надо сомнений, раздумий, гнусной рефлексии – это вполне осуществимо, мне необходимо лишь проявить твёрдость духа, и больше ничего. Один раз за всю жизнь проявить твёрдость духа…»
В одной из стеклянных витрин он увидел своё отражение. Он никогда не любил смотреть на себя, но сейчас, в этом кривом, расплывчатом сгустке, что дрожал и извивался на гладкой поверхности стекла, он увидел вдруг торжествующего и счастливого в своём настойчивом желании человека. Первый раз его отражение понравилось ему.


На следующий день в семь часов под тёмным утренним небом Родион уже пританцовывал у своей пустой палатки в ожидании хозяйки. Та явилась в половине восьмого, бросила на него мутный заспанный взгляд и покачала головой, что по всей видимости означало её удивление таким ранним его визитом. Родя получил от неё ключи, привёз из контейнера тележку с обувью и начал раскладываться. Торговый день начался.
С самого утра пошли продажи – уже к полудню он записал в свою тетрадь семь проданных пар. Баба Алёна заходила время от времени и удовлетворённо кивала на его отчёты. Он старался вести себя с ней максимально корректно, пытался улыбаться и даже шутить. Хозяйка растягивала своё толстое морщинистое лицо в некое подобие улыбки и совершала снисходительные движения головой.
Попросив соседку посмотреть за обувью, он сбегал на другую половину рынка, где продавали строительные материалы и инструменты. У первой же палатки, в которой были выставлены топоры, он, не торгуясь, купил маленький, удобный, хорошо ложившийся на руку, но при этом вполне увесистый топорёнок. Можно было, заткнув за ремень, спрятать его под одеждой.

Когда день перевалил за середину и основная масса народа спала, баба Алёна появилась перед ним с пластиковым стаканчиком чая.
-    Родя! – весело крикнула она ему. – Чай пей! Замёрз весь?
Стакан чая – это было невиданным для неё делом. Родион даже растерялся, решая брать или не брать. Отказывать было неудобно, пришлось с благодарностью принять.
«Что, карга старая, размягчить меня пытаешься, да? На жалость пробить, на эмоции? Чувствуешь, что я сегодня умерщвлять тебя буду? Ничего не получится, исчадие ада, трёхрублёвым стаканом чая ты не заглушишь во мне ярость. Слишком поздно, нет жалости и сострадания в моём сердце, я отринул все нравственные заветы. Сегодня ты сдохнешь».
-    Письмо вчера получил, - заговорила вдруг с ним хозяйка. – Из дома, из Таджикистан. Дочь писал.
-    У вас дочь есть? – спросил он её.
-    Есть дочь, есть, - закивала таджичка. – Четыре дочь, три сын. Беременный был, рожать хотел. Гульфия хотел, дочь – ай, мама, мне говорил, как ребёнок хочу, как любить его буду!
На глазах таджички заблестели слёзы. Она смахнула их быстрым движением большой мозолистой руки.
-    Пишет вчера - мёртвый ребёнок родил. Как ждал, как мечтал, сын был – мёртвый.
Потерянно, уныло она смотрела вдаль.
-    Что делать, как жить? Почему не везти так мне? За что горе такой, за что тревога? Ай, беда какой, ай, нехорошо.
Родя допивал чай.
-    Не расстраивайтесь. Дай бог, ещё родит.
Странно – он чувствовал к ней сострадание. Чувствовал и всячески боролся с ним.
-    Не знать, - мотала головой хозяйка. – Кто знать, аллах один знать. Родит, пусть хорошо всему быть.
Родя допил чай и ещё раз поблагодарил за него хозяйку. Та вдруг нагнулась к нему и тепло, буквально по-матерински зашептала:
-    Ты хороший парень, тебе в жизнь успех быть. Тяжело говоришь, плохо, расстраиваться всегда – моя тебе точно скажу: счастливый ты. И деньги твои быть, и жена быть, и дом хороший. Смеяться говори, Алёна врёт говори, а так всё быть, верь мне.
Рабочий день закончился. Родион отдал хозяйке выручку, получил свои проценты, отвёз обувь в контейнер. Настроение было неважным, решительность, бурлившая в нём вчера, заметно поубавилась.
«Имею ли я право отнимать у человека жизнь? Отправлять в запредельность человеческое создание, живое, мыслящее? Она ходит, она переживает, она думает в конце концов – пусть мысли её убоги и примитивны, но она божья тварь, она создана его велением и помыслом. Кто я такой, чтобы лишать её возможности существования, дано ли мне это право, позволяется ли мне совершать этот поступок?»
Таджичка, побродив по рынку и забрав деньги со всех своих точек, сходила в туалет а потом, тяжело переставляя короткие ноги, двинулась к выходу с рынка.
«Всё-таки размягчила меня, впрыснула жалость. Бедненькая, несчастная, для детей живу, ради них стараюсь. Нет, сука, нет! У тебя дети есть, а вот у меня при такой жизни никогда их не будет. Потому что если они появятся, мне придётся их съесть – чтобы самому не умереть с голоду. Слёзы пускаешь, на жалость давишь? Поздно! Нет сейчас во мне ни жалости, ни сострадания. Ни к кому нет, к самому себе нет!»
У ворот рынка таджичку ждал автомобиль. Парень азиатской внешности распахнул перед ней дверь, баба Алёна, неумело управляя тяжёлым задом, уселась на сиденье, машина тронулась.
«Должно быть, это испытание. Самое последнее, самое сложное – испытание жалостью. И она, жалость, едва не заставила меня отказаться от своей цели. Господи, а смогу ли я ударить её топором, смогу ли вонзить его в голову? Вдруг в последний момент я дрогну? Что если приду, занесу топор, а потом не смогу? Она-то меня не пожалеет. И милицию вызовет, и братву свою чучмекскую – в этом сомневаться не приходится. Поэтому и не должно быть в сердце никакой жалости! Я совершаю правильное дело. Я стараюсь выжить, вот и всё».

Ужасно хотелось есть – он купил шаурмы и, торопливо запихивая её в рот, направился к месту жительства хозяйки. Рыночные торговцы предпочитали селиться недалеко от рынка. Баба Алёна исключением не являлась. Пешком дорога заняла пятнадцать минут. Родя окинул взглядом территорию перед домом: там стояли несколько автомобилей, но ни один из них не походил на тот, в котором уехала таджичка.
«Ждать допоздна? Замёрзну, окочурюсь. Да, может, кто и придёт ещё к ней. А пока надо пользоваться моментом. Просто прислушаться перед дверью, если она не одна, то голоса я услышу».
Он вошёл в подъезд, поднялся на второй этаж и остановился у заветной квартиры. Дверь оказалась металлической, тяжёлой, из-за неё не доносилось никаких звуков.
В подъезде было тихо. Никто не спускался по лестнице, никто не поднимался. Полнейшая тишина.
«А, была – не была!»
Он надавил на кнопку звонка.
Несколько секунд спустя за дверью раздались звуки. Послышались шаги, глазок осветился жёлтым светом.
-    Баба Алёна, это я! – опережая вопросы, крикнул Родя. – Это я, Родион!
-    Кто? – различил он едва слышимый голос.
-    Родион, работник ваш. Мне поговорить с вами надо. Мне кажется, вы мне неправильно посчитали проценты.
Замок щёлкнул и в приоткрытую щель показалось обеспокоенное лицо хозяйки.
-    Родя? – удивлённо смотрела она на него. – Чего хотеть?
-    Баба Алёна, я к вам насчёт денег, которые вы мне сегодня заплатили. Вы мне за четырнадцать пар дали, а мне кажется, что я продал пятнадцать. Вы помните, женщина в светлой дублёнке подходила, для отца хотела купить ботинки, так вот, она потом вернулась и купила. Мне кажется, вы эту пару не посчитали, а я тоже забыл записать.
-    Какой пятнадцать? – удивлённо и зло смотрела на него таджичка. – Всё правильно считал, что ты врать тут.
«Так, в квартиру не пускает».
-    Да вы посмотрите, я вот тут пересчитывал, - он расстегнул молнию, просунул под куртку руку и почувствовал прикосновение железа. Топор был сейчас совсем тёплым, видимо успел согреться от тела.
-    Какой считал? – щурилась баба Алёна. – Ты думать, я считать не умел? Я лучше всех считать.
«Нет, топором сейчас не получится. Проём маленький».
Он схватился за ручку и дёрнул дверь на себя. Таджичка, державшая её с внутренней стороны, потянулась вслед за ней и едва не упала, запутавшись ногами о порог. Родион со всей дури врезал ей кулаком в лицо. Баба Алёна отлетела назад.
«Только бы никого в квартире не было!»


-    В квартире кто-то был? – Соня смотрела на него пристально, не отрываясь.
-    Нет, - мотнул головой Родион. – Кроме таджички в квартире никого не было.
Они сидели в джакузи. После покупки дома мечтой Сони было приобрести джакузи – ей всегда хотелось плескаться в нём. Родион выбрал самый дорогой. Сегодня утром его установили.
-    И что произошло потом? – тихо спросила Соня.
-    Потом я достал топор и зарубил её. Я бил и бил, не останавливаясь – её лицо, голова, представляли из себя полнейшее месиво. Это было ужасное зрелище. Каждый раз вспоминая об этом, я вздрагиваю.
-    Я не знала, что ты такой жестокий.
-    Это была не жестокость, Соня, это была жажда жизни, необходимость выживания.
-    Значит, те деньги, которые так внезапно свалились на тебя и происхождение которых ты так толком и не объяснил мне – они оттуда? Это деньги старухи?
-    Да, Сонечка, они оттуда.
Струи гидро и аэро массажа вырывались из отверстий, вода бурлила и пенилась. Соня продолжала смотреть на него пристально.
-    Я понял, Соня, - продолжал он, - что все люди, которые чего-то добились в этой жизни – они преступники. Все они совершили своё страшное, душераздирающее преступление, все они решились отвергнуть мораль и сделать шаг против правильного. Только тогда и открывается удача, только тогда и начинают падать в ладони звенящие монеты – надо лишь решиться. Преступить, отвергнуть всё, что было в душе святого!
Соня отвела от него взгляд, закинула подбородок и громко засмеялась. Смех её с каждой секундой усиливался, она упивалась этими переливами хохота, он был таким заразительным, что Родион не смог сдержаться и засмеялся вслед за ней.
-    О, господи! – хохотала Соня. – Ты будешь проклят на веки вечные!
-    Ты думаешь?
-    Ты будешь прикован к скале и стая крылатых таджиков каждый день будет клевать твою печень! Ты повернул историю вспять, причинность не простит тебе смерти этой старушонки!
Родион целовал её ноги.
-    Ты попадёшь в ад, - заходилась в смехе Соня, - и станешь там самым великим грешником! Тебя будут держать рядом с Иудой, потому что твоё преступление сопоставимо только с его предательством.
-    Что же мне делать? – спрашивал её Родион.
Он поднимался всё выше. Горячие поцелуи сыпались на Сонины колени.
-    Что делать! - воскликнула она, в театральном ужасе расширив глаза. – Иди на улицу, на перекрёсток, вставай на колени и целуй землю! Кланяйся на все четыре стороны и кайся!
Шутка явно удалась – она вызвала у них новый приступ смеха.
-    Перед всеми людьми кайся, перед всем человечеством, – не то булькала, не то хрюкала Соня. – Землю ешь и кайся!
Поцелуи ложились на бёдра, Родион всхлипывал от смеха. Он раздвинул супруге ноги и нырнул под воду.


Приблизительно в этот период я устроился к Родиону Романовичу в его магазин грузчиком. Жизнь в родном городе стала невыносимой. Ни работы, ни жилья. Сплошное и мерзкое отчаяние. Надежды на лучшую жизнь, они поманили меня за собой, как и множество других неприкаянных и потерянных людей.
С первых дней работы я возненавидел хозяина.
«Тварь ли я дрожащая, - думал я, таская на плечах мешки, - или право имею?..»