«Василий Петрович, идите в операционную, больного уже подали, анестезиологи копытом бьют», - заявила санитарка, засовывая рыло в дверь ординаторской. «Сейчас иду, - ответил Василий. «Бляааа…, как башка болит, хоть кувалдой по ебалу. И главное – хуй знает почему. Будь ты проклят, сраный бомжина, из-за тебя приходится вставать с дивана, пиздовать в операционную, чё-то делать. А хочется только одного: наглотаться таблеток, сжать голову руками и упасть. Ну да ладно, в морге отдохнём».

Выйдя из операционной, Васька всё же решил победить мигрень. Ввалившись в ординаторскую реанимации, он спросил у дежурного: «Баралгин есть?» «Есть, в иньекциях». «Будь добр, пусть сестра мне поставит, а то репа болит страшно». «Ага, щас скажу».

Матвей выскочил в палату и через минуту зашел обратно со шприцем в лапе: «Подставляй руку!» Надо сказать, что между ними кипела давняя неприязнь, чисто на национальной почве. Матвей гордился происхождением от поляков, а у Василия, несмотря на русское имя, фамилия была Баркман. Первый при встрече лаял Ваську фрицем, фашистом, а второй – ляхом, бандерой и шипел: «пше проше пана…» А началось всё с безобидного разговора о пращурах. Василий возьми и ляпни изречение Наполеона о поляках: «представляют собою легкомысленную нацию и государство, которое трудно перестроить так, чтобы оно выполняло какую-нибудь полезную роль» (маркиз де Коленкур Арман Огюстен Луи, «Поход Наполеона в Россию», гл.I). Ну, этакой хуйни, даже сказанной таким авторитетом, как Наполеон (а уж он-то поди знал поляков как облупленных), Матвей простить не мог. Вражда приняла эпические размеры.

Хоть баралгин не пожалел, сука. Пойду прилягу, пока боль не пройдёт. Боль почему-то не прошла, но появилась какая-то истома и наплевательское отношение ко всему на свете.
«Василий Петрович, там ребёнка подали на вытяжение, наркоз уже идёт!» Зайдя в предоперационную, Васька отметил, что контуры предметов расплываются. Пятилетний ребёнок уже был под наркозом, осталось только просверлить ему пятку спицей Киршнера и закрепить скобу для скелетного вытяжения. Дрель привычно зажужжала в руке, Васька склонился над ребёнком… и дальше мир покачнулся, Ваську повело влево. Вращающаяся спица как в пластилин вошла в грудную клетку спящего мальчика. Было слышно, как пройдя насквозь, спица скребёт по металлической каталке. В следующее мгновение врач ощутил себя сидящим на полу, абсолютно без сил, а главное, желания шевелиться. Вокруг отмечалась беготня, крики, но Василию почему-то было глубоко похуй.

Ваську подхватили под руки и поволокли в ординаторскую, бросив на диван. Сестра и врач, склонившиеся над ним, представали в виде двух контуров, бубнивших будто с того света: «Что это с ним? Васька, сука, ты что, ёбнулся? Вроде не пьяный…» «Олег Петрович, у него давление 80\50 мм.рт.ст.» «Ни хера себе…»   Дальнейшее полностью стёрлось из памяти, последней мыслью было: «Повернуться бы на бок, лежать неудобно. А ну его нахуй, и так сойдёт…»

Пробуждение было в полном смысле ужасным. Вернулись все чувства, эмоции, космический холод подобрался к ливеру. «Вставай, блять»,- начал он трясти напарника. «Где ребёнок?!!!» «Хуй ли орёшь в шесть утра. В реанимации он, живой. Дренаж плевральный поставили, лёгкое расправилось, не ссы. Хотя объясняться за эту хуйню придётся тебе серьёзно». «Сам нихуя не пойму, что со мной было, не пил ни капли, да и привычки такой нет – бухать на дежурстве».

В восемь утра состоялись мрачные разборки у начмеда, после которых Василий пошёл в санпропускник сдавать кровь на алкоголь. К двенадцати подоспел следователь прокуратуры и долго допрашивал Ваську, тыча в нос заявление родителей, видевших, как врача волокли под руки из операционной. А что они могут подумать, кроме того, что доктор в жопу пьян? И проткнул их чадо насквозь железякой? А?

«Василий Петрович, можно вас на минутку?» Палатная медсестра из травм. отделения выдала ошеломляющую новость: «Сестра из реанимации сказала, что Ковальский взял у неё вечером ампулу аминазина и вколол вам вместо баралгина. Потом смеялся как бешеный.» «Су-ука… Она подтвердит?» «Да нет, наверное, ей тогда тоже очко порвут. Отпираться будет до последнего». Ну, вот и всё. Если даже и оправдают, теперь перед коллегами не отмыться всю жизнь. Прославлюсь на весь город. Нахлынула черная депрессия, всё положительное враз исчезло, осталась только тоска. Василий с удивлением обнаружил «гломус истерикус» где-то в горле.

Матвей сидел в кресле, хищно скалясь. Сказать ему было особенно нечего, но вид он имел торжествующий. Напрасно Васька тряс передним пучком спиц Киршнера и дрелью. «Ты, пидор, мне аминазина вколол, я из-за этого вот такой спицей ребёночка насквозь проткнул!» «Пиздишь ты, морда фашистская, водяры нахуярился, вот и просверлил дитё, вспомнил заветы дедушки Адольфа».

Удар! Рукоять дрели с тяжёлым аккумулятором въехала Матвею прямо в ухо, и он повис в кресле. Двигаясь как автомат, Василий зарядил  спицу в дрель, приставил заточенный копьём наконечник ко лбу врага и нажал скобу. Вскоре острие выскочило из затылка, намотав жидкие волосики. Частота и ритм дыхания Матвея изменились, дыхание стало хриплым. Одну за другой Василий доставал из пучка спицы и вгонял их  в голову под разными углами. Когда его обнаружили за этим занятием и начали оттаскивать, голова Матвея была похожа на дикобраза. «Ребята, сходите, принесите ещё спиц, они в операционной в шкафу лежат».

Один из врачей пощупал пульс жертвы и почесал в затылке: «Ну, чисто Хеллрейзер, восставшие из ада –7».