Я помню всё.

Помню, как мне показалось, что висящая на стене напротив моей кроватки гипсовая голова льва позвала меня по имени. Я тогда громко закричал, и прибежала мама. Сколько тогда мне было? Год-два? Я ещё плохо разговаривал. Льва со стены сняли.

Помню коллекции вкладышей. Турбо, лавиз, ещё какие-то чешские, китайские жвачки... Первые сникерсы и чупа-чупсы.

Помню дачу. Огромные многокилометровые леса, которые окружали шоссе. Я на велосипеде, разменивающий не первый десяток километров. Господи, в какие чащи мы забирались! Какие заброшенные дома исследовали! Помню чёрный дом. Сгнившие, едва держащиеся доски и единственное окно, мрачно смотрящее квадратным глазом на проходящих мимо. “У него уже много десятилетий нет хозяина” – рассказывала мне мама. Остальное я домысливал сам. Дом был виден в окно из моей комнаты, в которой вечно пахло вьетнамской мазью “красная звёздочка”.

Помню, моя мама сделала замечание гопнику, ломающему красивую фигуру, установленную напротив магазина у нашего двора. Он ей что-то ответил. Потом бросился снежком. Какие тогда были зимы! Плевать, что он был старше меня! Получив по лицу, мудак в растерянности смотался.

Помню, как в первых классах я рассказывал одноклассникам, что “там” у девочек. Тем летом я ездил в деревню и пошёл на первый в моей жизни бартер.

Помню, как пытался рубить дрова на даче. Пять утра, свежайший воздух. Рядом водоём. А я пытаюсь расколоть пополам бревно под громкий стрекот кузнечиков. Помню, как гонялся за бабочками-капустницами. Заросли Иван-чая выше меня, в которых я проделывал лабиринты. “Тётя Ира” – соседка лет на пять постарше, и стащенный соседским пареньком “Беломор”.

Помню, как мы с пацанами бегали по стройке. Как подкладывали под поезд пивные крышечки, а потом находили их, тёплые и сплющенные, в гравии рядом. Как ходили на кладбище. Как садились на электричку и ехали куда глаза глядят, как нас разыскивали родители.

Я помню.

Помню Лёху. “Он нюхает клей и постоянно ворует. А его родители – алкоголики, стоящие на грани выселения” – так говорила мне мама – “У тебя своя голова на плечах, но имей в виду”. У Лёхи была тысяча шансов стащить что-то у меня. Но он не таскал. Он никогда не токсикоманил при мне, и уж тем более не предлагал мне попробовать. Когда мне было лет тринадцать, я узнал, что Лёхи не стало. Он нанюхался клея и пошёл купаться. Больше его не видели...

Помню магнитофон. И песню “Серая лошадка”, которую я так любил по нему слушать.

Помню её полуоткрытый рот и закрытые глазки. То, что я до этого никогда не целовался “по-взрослому”, не имеет значения. Она хочет этого, предмет моей гордости. Я когда-то лишь мечтал о ней. Где она теперь? Уехала в Москву, как ей предлагали? Наверное, столько лет отдать занятиям в школе моделей...

Помню последние десять минут урока географии. Ну вот, сейчас звонок, потом любимая физкультура с футболом и полтора дня выходных. О чём ещё можно мечтать?

Помню первые видеосалоны. В маленькой комнате телевизор с видеомагнитофоном. В качестве афиш – листовки на заборах. Первый увиденный мною боевик – “Скалолаз”.

Помню и это лето. Сколько прекрасных минут я провёл с ней. Как здорово нам было купаться, как приятно было обнимать её под водой, забираясь руками в трусики. Как я скучал в разлуке. И как же, блядь, я допустил то, что допустил. И как я сделал то, что сделал. Как я собственными руками поставил на всём крест. Никогда этого не повторится, и никогда нам не быть рядом. Дрянь, ненавижу!

Когда я был маленьким, я мечтал поскорее повзрослеть. Я был уверен, что лучшее у меня впереди. Что я стану большим и сильным, женюсь на кинозвезде и слетаю в космос.

Теперь я вырос. Мир, являющийся моим восприятием вселенной, изменился до неузнаваемости. Сейчас я понимаю, что в ТОМ мире мне было гораздо проще и уютнее, спокойнее и веселее. Но вот незадача, тот мир для меня закрыт навечно.

Ценность момента по-настоящему ощущаешь лишь спустя годы после его бесповоротного  и абсолютного окончания. Я скучаю.