Выползаю я как-то из клуба, что в Потаповском, пьяненький такой, с душой мятушейся, иду, значит, пейзажи родины под новым градусом наклона созерцаю. Тут карета мимо проезжает, бубенцами хуячит. Ну я отскакиваю стороною, чтоб не зашибло, ни капельки не удивленный, мало ли что ли карет нонче по мостовой скачет. Тут дверца распахивается, и в лужу, что аккурат возле тротуара намечена, сверток вываливается.
Присмотрелся – глядь, а это гражданин такой латентный вывалился и лежит себе валяется.
Сам такой худенький, страшненький, лицо как из университета дружбы народов, ересь какая-то готичная на тушку напялена – типа пальтецо невьебенно длинное с двумя хвостами, цилиндрик на тупу головушку.
Ну, я говорю, чтож ты любезный в луже-то мордочкой валяешся, пузырики пускаешь?
Он тут же встрепенулся, поднялся, отряхнулся неловко, в поклоны кланяется
Я, говорит сударь, до глубины души вашим участием взволнован. Извольте представиться, говорит – Пушкин Александр Сергеевич моя фамилия.
А главное мордочка заросшая такая, клочья блякенбардовские с щек свисают.
Я говорю, Пушкин блять на Тверской постамент засиживает – типа пямятник нерукотворный изображает, так что ласковым будьте, восстановите внешность и съябывайте, пока жандармы не спроводили.
Он видать понял, подсобрался весь, пойдемте, говорит голубчик чаркой водки напою спасителя своего.
Ну я не против такого поворота, говорю – пошли брат, коли не шутишь и ловко так, под локоток, к близжайшей забегаловке тяну.
А Пушкин рядышком дефелирует и еще в добавок и вырваться пытается, говорит типа кучера сейчас поймает, ну и руками машет неимоверно.
Тут же естественно тормозит штучек с шесть дрибиджансов отечественного производства, рожы высовывают небритые, прокатиться предлагают всячески.
А над сказать дух отечества от Сергеича такой тянет, что не только сладок и приятен, но и стекла на расстоянии версты от средств транспортных вмомент запотевает. Короче пять кучеров так и свалили, даже беседы не затеяв, шестой остался, видимо насморком измученный.
Куда ехать дарагой – спрашивает. Пушкин, подбоченясь так гордо, чтоб опять в канаву не рухнуть отвечает, что мол, извозчик домчи до кабака с цыганами и водочкой русской. Как прикажэшь барин, извозом так извозом, гони пятихатку.
Сергеич вкорячивается тут же, начинает тросточкой своей извозчика новоокрещенного в  спину тыкать, гони мол, любезный не жалей коней. Извозчик тут злобно так оборачивается и на чистейшем литературном русском, доселе ни одним учебником не описанным объясняет ему, сколько блять у него лошадей, какой он на хуй извозчик и в какие места он предполагает засунуть поэту нашему трость его резную и под каким углом. То ли по незнанию геометрии, то ли впечатленный богатством речи, Пушкин бледнеет, начинает говорить стихами, пытается встать, чтоб речь свою пламенную украсить, бьется головой о потолок и падает, обессиленный.
Я ж блокнотик с кошельком вытягиваю, выдаю кучеру денежно-моральную компенсацию, реверансы словесные рассыпаю, а сам пытаюсь стих запечатлеть давеча произнесенный для потомков.
Получается следующее:
Я вам любезнейший отвечу
Коль довелось мне тут сказать
Что грязной черни не позволю.
Я Пушкин, сука, понял, блять?

Засим любезно и поспешно выкидываю Сергеича опять же вблиз расположенную лужу и сам спешно ретируюсь. Оказываемся мы снова в состоянии повествования на уровне первого абзаца – то бишь гений наш любезный в луже валяется, а я рядышком язычком озабоченно цокаю. Благо процедура назрела нами пройденная, опять ставлю на ноги велеречивого, к слову что и кабак в двух шагах. Вы я говорю батенька, поласковей будьте, народ осерчал совсем, духом очерствел, тем паче что и не местный вовсе, так, из иноземных государств нахаживает. Пушкин вижу совсем поник, вызову говорит наглеца, убью дуэлью. Позже, говорю, голубчик, сначала треснем стременную.
Упал он мне в плечо, плачет, вы говорит наикрасивейшей души человек, я говорит вас как брата родного люблю и облобызать готов от дланей до уст. Я говорю ему – спокойно, Саш, дома поговорим.
Короче вваливаемся в кабак, там смрад, гульба, веселье гуляет полным ходом. Оживляется Саша, забирается на стол зала посередь и тростью махать начинает, пока я пытаюсь в уголке сховаться на всяк случай.
Я господа, говорит поэт Пушкин, развлеку вас, говорит стишками шутливыми, только чарку сначала налейте. Тут же сам и хватает бутыль практически полную и одним махом в нутро переливает под общее ошумление.
Затем пальцем в меня тычет и говорит, что мол поди ко мне друг любезный, нижайше кланяюсь тебе говорит за помощь и посвещаю свое тебе новое стихотворение. Народ смолкает, я приближаюсь неохотно, Пушкин за руку хватает и пробулькивает:
Ель в лесу, под елью белка, Белка песенки поет И орешки все грызет…
Кто, я Сергеича спрашиваю? Белка, отвечает Сергеевич, съеживается, мехом вдруг обрастает и глазенками-пуговками нежно так в лицо смотрит, белочка, говорит – беленькая-беленькая.
Тут я и просыпаюсь. На полу бутылок море, сухость неимоверная, голова раскалывается, да и жить, будем с собой честными, не хочется. Пушкин, сука, виноват, ядрит его в корень.