И все вокруг ходили сонные, вялые, квелые. Даже Ляля и Доля не галдели, а целыми днями хоронили в саду своих многочисленных куколок, плача и причитая над ними, как взрослые.

Михаил Успенский. «Кого за смертью посылать».

Кладбищенский сторож Василий Иванович не имел особых оснований гордиться прожитым отрезком своей жизни. Единственное, чем он мог гордиться, даже не принадлежало к его личным заслугам, а обязано было исключительно волеизъявлению его родителей – имя как у легендарного комдива. В отличие от прочих отставных пенсионеров, любящих повспоминать и приукрасить подвиги своей лихой юности, Василий Иванович мемуары не разглашал, все еще (впрочем, безосновательно) опасаясь теней криминально-наркоманского прошлого. Жил он исключительно днем сегодняшним, на жизнь не жаловался, обязанности кладбищенские справлял на совесть, порою даже с непонятным для окружающих рвением, поэтому в душу к нему никто не лез, тем более плевать туда не собирался, понимая, что и сам не вечен и будет рано или поздно покоиться вот под той вон осинкой.

N-ское кладбище располагалось на отшибе, среди мрачных еловых лесопосадок, перемежающихся с заросшими бурьяном пустырями. Место для упокоения было как нельзя лучше, как говорится тишь, да гладь, да божья благодать, не считая упорных слухов о том, что вода в подгорном роднике отравлена трупным ядом, стекающем с дождевыми водами с вершины кладбищенского холма.

Сторожка деда Васи стояла сразу за оградой. В ее окнах ночью не гас свет сороковатной лампочки, вкрученной в старомодный абажур, первоначально имевший светло-коричневый оттенок. Как и все пожилые люди, потребность во сне он имел минимальную. Сторож регулярно заваривал и запасал на долгую уральскую зиму каких-то трав, растущих здесь же на территории кладбища. Наибольшей силой, считал он, обладают травы, растущие на заброшенных могилах умерших в глубокой старости бабушек-богомолок. А почему, сам себе объяснить не мог, так уж как-то выяснил, экспериментально. Глотал иногда, по старой памяти, мухоморов и камлал… Этому непростому делу научил его таёжный шаман, когда был Василий Иванович помоложе и копался на золотых якутских приисках. Этот же шаман избавил его от героиновой зависимости, весьма, причем специфично. Об этом, пожалуй, подробнее.

Добытое золото Вася отвозил в поселение оленеводов за сорок верст, где его выкупали за продукты и героин заезжие лихие чернобородые люди. Разговаривали они мало, да и то с диким незнакомым акцентом. Тех золотодобытчиков, которые уже сидели плотно, пинали и унижали, не стесняясь кары аллаха, и всегда норовили обмануть по крупному. Вася к такому состоянию уже приближался и, осознавая свою будущую незавидную судьбу, ненавидел и боялся этих людей всё сильнее. О том, как докатился до такой жизни, будущий кладбищенский сторож уже сам не помнил толком, и никто не мог ему об этом поведать, разве что эти звери. Которым чего-либо кому-либо объяснять было в тягость. Вася и не настаивал. Лишь бы дали крупицу белого. Естественно, при таком раскладе, золотодобытчики производственные показатели ударными темпами не увеличивали, а напротив даже – мёрли по тайге и тундре пачками. На смену им непонятно откуда приходили новые – лысые и с наколками, с нездоровым блеском в глазах и жаждой наживы. Говорили, что это урки с колымского лагеря, отпущенные на вольные хлеба начальником, в обмен на политое потом и кровью золото.

Шаман нашел Василия в землянке, когда тот был уже на краю миров, зависая над надкусанной пол буханкой ржаного хлеба, отвесив губу и роняя редкие слюни на черствую корку. Вид при этом Вася собой являл отвратный и, можно сказать, предсмертный. Практически бессознательного Иваныча шаман тащил на себе до своей яранги – полдня пути.
– Как зовут? – неприветливо буркнул шаман, когда, нашедший в себе силы вернуться, Вася открыл глаза.
– Коля. Эмм… – Иваныч слегка потряс головой, издав губами булькающий звук, – Вася.
– Твоя лисий сын! Слабый, дохлый! Вонючий! – шаман отрывисто, но не злобно гавкал. На первых фалангах пальцев его левой руки были наколоты четыре буквы – «Я», «Л», «О», «К». Еще способный к простым умственным напрягам, Вася понял, что невольно и неуклюже сострил. Получивший свою наколку в поселке геологоразведчиков Николай по-русски разговаривал более-менее и изъясняться с ним приходилось все же не на пальцах.

Через пару дней у Васи начались героиновые ломки. Вместо дозы вожделенного порошка Василий получал от шамана увесистые удары засохшей медвежьей костью, которой он обычно бил в обтянутый оленьим желудком шаманский свой бубен. Скрипевшие от нестерпимой боли суставы гнулись плохо, Вася скулил, и его постоянно тошнило в дымной, застеленной шкурами яранге. После воспитательной процедуры Николай поил Васю травными настоями, от которых Вася засыпал через двадцать минут невыносимых стенаний. Ссавший под себя наркот доставлял шаману массу неудобств и Николай негромко сетовал своим духам на глупого белого человека. Так прошло несколько адски бесконечных дней. Когда Василий обрел в себе силы жить дальше, шаман научил его грибам, травам, охоте. В силу рационального склада ума общаться с тотемными Колиными духами Василий так и не научился, хоть ел и мухоморы и лизал омерзительного вида каких-то земноводных и волчьим лыком травился. Ему просто нравилось камлать, хоть и не видел он никаких духов, а видел небесного оленя борющегося с подземным медведем, а шаман Коля постукивал при этом монотонно в бубен и бормотал что-то по-своему.

Провожавший Васю до поселка геологоразведчиков Николай снабдил Васю сушеным мясом, которое было неприятно на вкус, но долго хранилось. Худо-бедно добравшись до железнодорожной станции, Василий влез в первый попавшийся товарняк, идущий на запад, и вывалился из него через несколько дней, миновав Уральские горы. В пути, правда, случилась с ним, мягко говоря, неприятность. Обходчик путей, застукав Васю за безбилетным проездом, в категоричной форме потребовал оставить поезд, на что Вася, нюхнувший суровой таежной жизни, просто свернул ему башку насмерть и затолкал труп в соседний вагон. Так вот судьба занесла его в N-ск.

С работой оказалось легко – объявление о специфической вакансии висело прямо на вокзале. Работа оказалась не трудной. И трудится он на ней по сей день.

Когда стал он уже пожилым и никто не называл его уже иначе, как Василий Иванович, зародилась в нем странная мания – раскапывать могилы. Раскопает какого-нибудь инженера, аккуратно вскроет гроб верной «фомкой», оглянет костюмчик, зашитые черными нитками губы, ровный пробор, вздохнет – и закапывает обратно. А у одной девочки достал из гроба большеголовую пыльную куклу, при этом долго беседовал поочередно с обеими, стараясь уладить ситуацию и никого не обидеть. В итоге каким-то ему одному ведомым способом договорился, что меняет куклу на еженедельный букет ромашек. От того, наверно, столько трав у него в сторожке по углам развешено. С куклой он ежедневно беседовал и делился своими мыслями и страхами. Больше всего он боялся, что приходящие по ночам на кладбище в поисках острых ощущений панки, узнав о его увлечении, станут называть его обидным словом «маразматик». Однако же панки избегали с ним общаться и уж точно никогда не называли его маразматиком.

А однажды он раскопал пожилого башкира, который до боли напомнил ему шамана. Василий Петрович долго смотрел на траурное его лицо, а потом сел на свежевыкопанную землю и горько заплакал. Закапывал могилу дед Вася с особым тщанием и приговаривал сквозь слезы: «Прости, Коля, прости, пожалуйста…» Хоть и звали усопшего Алмазом, он никаких возражений не имел.

В ту ночь Василий Иванович ополовинил свой запас спиртовой настойки зверобоя, ибо «кому нужен этот героизм – трезво смотреть в лицо печальным теням прошлого?»*

К О Н Е Ц

* - Эрих Мария Ремарк. «Триумфальная арка».

P.S. Прежде чем раздавать оплеухи увесистыми КГ/АМ’ами вспомните о такой вещи, как художественный вымысел.

P.P.S. Нет у меня никаких шишек, отстаньте.