Я точно помню день, когда впервые заметил, что что-то не так под землей.

Это было первое марта позапрошлого года. Неожиданный мороз (я еще подумал: вот вам и начало весны) превратил все без исключения московские трассы в конькобежные дорожки, с изысканным коварством присыпанные мелкими гранулами тверденьких льдистых снежинок. Этот мороз сделал их практически непригодными для передвижения не только на моем легко-задом вертлявом "гольфе", но и вообще на любом транспорте, не снабженном полозьями.

Опасливо поелозив демисезонной резиной по мутной недружественной глади Садового кольца, я оставил машину у ближайшего выхода метро и — терпеть не могу подземку, но нужно же было как-то попасть на работу — спустился вниз.

И вот там, в переходе с "Театральной" на "Площадь Революции", мне впервые показалось, что что-то не так. Не обращая на приставучее звуковое сопровождение никакого внимания, не обнаруживая ни малейших признаков ностальгии, набыченная толпа двигалась по переходу, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Полумертвые потные тетушки в серых пальто и зеленых беретах привычно подстегивали впереди идущих, символически тыкаясь в их равнодушные спины острыми кулачками.

Но эти (на кого шла охота) — лица, пачкающие одежду, лица без определенного места... - уверенно кучковались вдоль зассаных гранитных стен и слушали. Внимательно слушали. Их опухшие, неправдоподобных цветов (каждый охотник желает знать, где сидит...) лица складывались в странно-выжидательные мины. Их вонючие подгнившие тряпки, их вонючие подгнившие губы морщились от непонятного напряжения. Их посиневшие языки медленно и липко ворочались (высовывались и прятались, высовывались и прятались) за огрызками зубов. Они разговаривали. Они обсуждали что-то.


В вагоне, куда я зашел, стоял отвратительный смрад. Их было довольно много. Не то чтобы прямо очень много, но очевидно больше, чем, скажем, месяц назад. Они по-хозяйски возлежали, вытянувшись во всю длину, на двух-трех пассажирских сиденьях в безлюдном центре вагона. "Приличные" пассажиры брезгливо толпились в хвостовых частях, страдальчески прятали за воротниками сморщенные носы и старались меньше дышать.

И еще — по дороге на улицу. В полуметре от болтающихся прозрачных дверей, практически заблокировав выход, они сидели на расстеленных промокших газетах, ели мелкие полузеленые помидоры и картошку в мундире. Дальше сам я не видел. Не видел, как их становилось все больше и как менялось их поведение. Но одна моя коллега по работе рассказывала об этом довольно подробно. Она почти всегда ездила на метро, эта коллега. Не любила торчать в пробках. Что, в общем, понятно: Москва с закупоренными дорогами-венами, Москва, перенесшая ряд тяжелых автоинсультов, была к тому времени парализована уже почти полностью.

Сначала к ним стали подходить, рассказывала она. Люди из движущейся толпы, люди в чистой одежде — к тем, кто стоял вдоль стен. К тем, кто жрал на полу помидоры. К тем, кто пачкал. К тем — без определенного места.

Они заговаривали друг с другом. Они стали сидеть рядышком в вонючих вагонах метро. Они стали обедать вместе. Черными пальцами, посиневшими, ороговевшими, выпуклыми ногтями сдирали мундир с картошки в мундире. Благостно чавкали.

Таких, как она, эта моя коллега, — зажимающих нос, опасающихся, сторонящихся, изумляющихся — под землей становилась все меньше.

И однажды, когда она хотела привычно войти и спуститься, один из ментов — тех, что вечно паслись у входа, — сказал ей:

— Нет. Вы лучше не ходите туда. Не ходите туда. Там только они. Это очень опасно.

До революции, за пару недель, они стали вылезать наружу. Сначала лишь очень изредка. Хватали ментов, стоявших так близко от входа. Или просто людей, ненароком проходивших мимо. И тащили туда, на дно. Отдирали черными пальцами, посиневшими, ороговевшими, выпуклыми ногтями гофрированную пластмассу с медленно ползущих ступеней — и запихивали свою добычу, своих пленников прямо в дырки, в гудящие жернова эскалатора.

Или бросали под поезда. Поезда они стали водить сами — радуясь скорости, скалясь беззубыми растрескавшимися ртами. Машинистов повыбрасывали в темных тоннелях, на полном ходу — в подарок жиреющим крысам. А некоторые оставили трупы рядом с собой, на соседнем сиденье, и в шутку называли их своими помощниками. Помощниками машинистов.

Автомобилисты… Смачно впечатываясь в студенистую слякоть, в окна машины молотили два, четыре кулака, шесть, восемь. Кто-то ловко запрыгнул на крышу машины и принялся бодро пинать сверху податливую лакированную жестянку. Хлопнуло и с присвистом осело переднее колесо. Не понимая, что делаю, не понимая вообще ничего, я разблокировал двери, быстро переполз с водительского сиденья на заднее (атаковали пока только спереди), выскочил из машины под ледяной, оглушительный дождь и побежал. Они не преследовали меня.

Мало кто выбежал тогда из своих машин (но все те немногие, кто это сделал, — спаслись). В основном люди оставались внутри — считая, видимо, что там безопаснее. Полагаясь на толщину стекол и на нелепые дверные затворы-пимпочки. Подсознательно исходя из того, что бежать ногами — это гораздо медленнее, чем ехать пусть и на минимальных 60 километрах в час. Только вот ехать-то они не могли. Они были совершенно беспомощны в своих бессмысленно мощных авто. Их размолотили кувалдами, руками, камнями, палками. За несколько часов Садовое кольцо превратилось в свалку исковерканного железа и исковерканных тел. В круглое, двустороннее, многополосное кладбище…