Изначально изложение задумывалось как сравнительный анализ, но я чего-то ударился в воспоминания (что, впрочем, неудивительно), и анализ получается неважный. Просто я хотел сказать, что школа жизни – вовсе не армия. Нахер не нужна такая школа жизни, которая делает из людей бессмысленных зомби. А в зоне я каждую минуту чувствовал себя в тонусе, и учился не делать таких поступков, за которые потом не смог бы ответить. То есть, проще говоря, если бы передо мной стояла альтернатива провести одинаковые сроки в армии и зоне – я, не задумываясь ни минуты, выбрал бы второе. Ибо в зоне есть шанс остаться человеком, а в армии все одинаковые. А теперь – продолжу описание...


Зона – это самый обычный поселок. Только обнесенный вокруг коючей проволокой, и по периметру стоит дохуя вышек с вооруженными солдатами. В этой зоне было двенадцать бараков, разделенных между собой металлическими заборообразными конструкиями – локалками – это была жилзона. А еще было много разных цехов, отделенных от жилзоны такими же конструкциями, только еще с колючей проволокой наверху, и называлось это – промзона. Кроме этого, в лагере были ещё пожарная часть, МСЧ – медсанчасть, ШИЗО (штрафной изолятор – подвал с десятком сырых бетонных мешков, рассадник туберкулеза), БУР (барак усиленного режима для закоренелых нарушителей, которых не берет даже ШИЗО), помещение бани (помывка – один раз в десять дней), и так называемый «нулевой барак» - он же «карантин», для новичков. Прежде, чем «подняться на зону», нужно было провести несколько дней  в этом «карантине». Вот оттуда-то я впервые и «уехал в ШИЗО».


В первую же ночь вновь прибывших этапников будили по одному, и водили на просмотр к смотрящему за бараком, по имени Упырь, на предмет выяснить, чего ценного ухитрился проволочь в лагерь измученный этапом новоиспеченный зек. Надо сказать, что смотрящий в красной зоне – это обычный ссучившийся зек, назначенный мусорами и оперчастью. То есть беспредел и всяческое подавление личности – администрацией зоны приветствуются... Так как у меня нихуя ценного не было (какое там ценное – за весь срок я не получил ни одной передачки), то я с этим «смотрящим» просто перекинулся парой слов. Ему, видите ли, понравился мой пресловутый милюстиновый прикид. На него самого он бы сроду не налез, ибо кабаном смотрящий был исключительным – таких зеков просто не бывает. Но столь редкостные шмотки легко можно было обменять на хуеву кучу ништяков, типа шоколада и даже кофе, и поэтому мне было предложено совершить выгодный чейндж на два комплекта обычного, уёбищного, зэковского хэбэ. «А то мало ли что – всё равно на лагере отметут, и взамен не дадут вообще нихуя»...


Ну у них и нравы – подумал я, воспитанный по правильным понятиям в «черной» Матросской Тишине, и в категоричной форме отказался от сомнительной сделки. Упырь пробурчал что-то типа «охуевшие москвичи» и «мало тебе не покажется», и я отправился досыпать (москвичом в зоне назывался каждый этапник, пришедший из Москвы, будь он хоть с Анадыря).


А за полчаса до подъема меня дернул за ногу шнырь смотрящего по имени Василек, дебиловатый оглоед лет тридцати, и я, в компании еще четырех этапников, оказался на улице, в завывающей метелью темноте, и ебучий Василек молча всучил мне в руки здоровенное ржавое кайло, которое до сих пор я видел только по телевизору.


Надо сказать, что конец марта на Южном Урале – это не весна. То есть – совсем. За ночь зону заносило громадными сугробами, и к утру эти дары природы заваливали все тропинки так, что нереально по ним было не только пройти, а даже и просто определить их местонахождение. И кто-то должен был всё это гавно расчищать. Называется это занятие «хозработами», и отличается от обычной работы в промзоне тем, что является уделом шестерок. То есть – если в карантине ты выполнял хозработы, то дальнейшая твоя судьба в зоне была уже предрешена. И я понял, что мой парадно-выходной прикид начинает потихоньку вылезать мне боком...


У каждого случаются такие поворотные моменты, которые в дальнейшей жизни определяют  многое. Если не всё. В тот момент, мне, девятнадцатилетнему, голодному, невыспавшемуся и насквозь промерзшему пацаненку, стоящему на ледяном ветру в незнакомой зоне с обледеневшим кайлом в руках, предстояло сделать именно такой выбор. Страшно мне не было. Было стыдно. Стыдно просто за то, что я оказался в такой нелепой ситуации, хоть и не по своей воле. Я оглянулся – мои «товарищи по несчастью», московские этапники, взрослые мужики с уркаганскими статьями, пряча глаза и отворачиваясь, уже ковыряли заледенелые сугробы трясущимися от страха и холода руками. А Василек, просто вонючий ничтожный шнырь ссучившегося уголовника, стоял передо мной, и презрительно ухмылялся мне прямо в глаза с чувством огромного превосходства, явственно отображавшимся на его раскормленной холуйской морде...


Я поднял кайло, и изо всех сил, наотмашь, с хрустом въебал Васильку в самое грызло. Захрипев, он молча, фонтанируя вокруг себя кровью, ухнул в сугроб, а я швырнул кайло ему в голову, развернулся и ушел в барак, сопровождаемый насмерть испуганными взгядами четырех пришедших со мной по этапу московских уголовников – уже состоявшихся шнырей...


Войдя в барак, я разбудил Упыря, и сказал ему, чтоб вызывал из МСЧ врача. Упырь посмотрел на меня тяжелым взглядом, надел валенки и фуфайку, и, сопя, исчез в завывающей темноте. Через пять минут в барак ворвались четверо вертухаев, свалили меня на пол, вдоволь потоптали сапогами, и, протащив за ноги через пол-зоны, закинули в ШИЗО, где я и провел полмесяца... Так я, не уронив достоинства, прошел лагерную «прописку» через карантин... В ШИЗО ко мне отнеслись с пониманием, тем более, что уебал я всё-таки шныря, а не кого-нибудь из уважаемых людей, и словосочетание «тот обуревший малолетка-москвич с этапа, который Василька порвал», сопровождало меня по зоне еще долго...


О москвичах. Надо заметить, что москвичей не любят не только в армии. В глухой челябинской зоне их не любили точно также. Но москвичей там было немного, пара десятков на весь лагерь, а в основном местные, челябинские, и в огромном количестве - красноярские. Два мощных земляческих клана. Вобщем, мне пришлось отдуваться за всю столицу сразу, всем своим дальнейшим поведением доказывая зекам, что и в Москве есть люди, и стричь всех под одну гребенку, по меньшей мере, не по-арестантски. Мне ни разу и в голову не пришло отмазаться от неоднозначного московского штампа, признавшись зекам, откуда я родом на самом деле. Хотя, подобное признание, если честно, здорово упростило бы мне вписку в организм лагеря. Ну реально, не любят москвичей, и не доверяют им... Но я выстоял – и звание это носил с гордостью и в зоне, равно как ношу и посейчас, и на хую видал недоразвитых «ксенофобов», пытающихся мне доказать, что какой-нибудь чмошный упырь, родившийся в Москве, имеет передо мной хотя бы маленькое преимущество...


А Василек, к моему счастью, не подох, но наглушняк развороченное ебало ему чинил весь
штатный состав лагерной медсанчасти. Потом я нередко встречал его, мельтешащего по лагерю, и он всегда приветливо кивал мне головой, и улыбался изувеченной и криво сшитой пастью. Я сдержанно-снисходительно кивал в ответ – если бы он тогда подох, то мне добавили бы немалый срок, и еще неизвестно, каким бы я впоследствии освободился.


После ШИЗО мне повезло уже по-настоящему: меня распределили в 4-й барак, в обязанности которого входила работа по деревообработке. Повезло потому, что легко могли укатать, например, в 9-й барак, который занимался валянием валенок, и половина контингента болела туберкулезом. Вы представляете себе, как валяют валенки? Ну, вот и я не представлял, пока не увидел. В темном и непроветриваемом помещении, где зловонный воздух плотно заполнен грязными частицами этой ебучей кошмы, люди проводили по двенадцать часов смены, валяя ёбаные валенки. Но даже и эта кошмарная каторга меркла в сравнении с бараком номер 12, контингент которого лепил из цемента и еще какого-то говна строительные шлакоблоки. В двенадцатом бараке зеки болели туберкулезом уже поголовно, и примерно раз в два дня из их локалки шныри-санитары уносили в сторону МСЧ носилки с прикрытым тряпкой свежим покойником, захлебнувшимся ночью кровавой кашей из собственных легких – лекарств в зоне не было никогда. А я, посвистывая и наслаждаясь ароматом свежей древесины, учился одним ударом молотка заколачивать по самую шляпку гвоздь-сотку в гробы и снарядные ящики, изготовлением которых, собственно, наш барак и занимался... Поэтому туберкулез в нашем бараке был явлением хоть и нередким (не санаторий, надо полагать), но всё же не таким ужасающим, как в других.


Работал в промзоне я с удовольствием – время заключения летело намного, намного быстрей (хотя легко мог позволить себе не работать вообще, почему – расскажу ниже). Подъем – завтрак – промзона – обед – промзона – ужин – спать... Глядишь, сутки и пролетели. План производства у меня был не особенно обременительный, вколачивать гвозди в гробы мне со временем даже понравилось. Всё лучше, чем валенки валять... А когда мне оказали невъебенное доверие, поставив меня за единственный в цеху обгоночный станок – я и вообще расслабился.


Станок был чрезвычайно пожилой, представлял он из себя механизм, похожий на тумбочку, из которого торчал штырь с насаженным на него кругообразным лезвием пилы, диаметром сантиметров в пятьдесят. Весь бином ньютона состоял в том, чтобы в начале смены подогнать лезвие по высоте, включить сей допотопный агрегат, и прогонять уже готовые и поднесенные шнырями гробы под лезвием, выравнивая края изделия. Работа примитивнейшая, но, тем не менее, не один десяток зеков до меня оставил на этом станке свои пальцы – что такое «защитный кожух», в промзоне и слыхом не слыхивали. На секунду зазевался – и пальцам пиздец, лежат на станке и шевелятся...


А по вечерам я играл в нарды... Передачек, как я уже упоминал, мне не заходило; сбиваться в «семейку» с забитыми и вечно испуганными лохами-«земляками» из Москвы мне, как вы понимаете, тоже было неприемлемо, так что жил я совершенно один, ни на кого не рассчитывая, и безо всякой поддержки. Надо было как-то вертеться, чтоб не ходить в уёбищных казенных обносках, и не жить на одной баланде. А нарды... я же из Каракумов – на доске этой я вырос, и белых пятен в этой игре для меня не существует. А вчерашние мажоры-торчки из Красноярска, молодые и нахальные, которые на бараке составляли большую часть контингента, любили на досуге покидать кости... очень любили.


Буду краток – через пару недель большинство красноярских четвертого барака были мне должны, как земля колхозу. И даже больше. Сначала парень проигрывает мне одну передачку... потом вторую... неделя игры – и парень должен мне передачки на два года вперед. Это при том, что сидеть мне оставалось меньше года. И парней таких за пару недель моей игры оказалось настолько много, что сосед по шконарю, красноярский же, старый Вася Цыган (никогда не игравший со мной на интерес), шепнул мне как-то на просчете, чтобы я оглядывался: кто-то где-то муркнул, что меня хотят чуть ли не поставить на перо, а проще говоря, выпустить заточкой кишки. Я знал, что за такими вещами в нашей отмороженной наркоманской зоне не заржавеет, поэтому пришлось думать, и делать ход конем...


И вот первому из моих проигравших пришла посылка. Восемь килограммов всяких ништяков. Всё это совершенно по закону принадлежало мне, и бедолага с убитым лицом прямо с вахты припер баул мне в проход. По традиции я должен был дать ему из этой посылки немного чая и сигарет, ну, то есть того, что сам посчитаю нужным. Я отобрал пару пачек чая, пять пачек сигарет, горсть каких-то конфет (сахар в зону не пропускали), и... положил это к себе в тумбочку.


- Забирай всё остальное, и вали отсюда, - сказал я этому идиоту. – Мать твою жалко... Ходила, собирала тебе, как человеку... а ты, катала хуев, просрал...


Надо было видеть лицо этого придурка, гыгыгы. До сих пор на лагере никто ничего подобного не видел, и даже не слышал о таком. Чтобы в волчьей красной зоне кто-то добровольно отказался от выигрыша, оставив себе лишь малую его часть! Задыхаясь от от благодарного ахуения, парень сам судорожно вывалил мне на шконку чуть ли не половину передачки, а потом еще долго тряс мне руку, а мудрый Вася Цыган улыбался с соседней шконки одними глазами... Надо ли говорить, что акции мои в зоне с этого момента взлетели на недосягаемую высоту, и не только на четвертом бараке. И любой красноярский (не обязательно проигравшийся), получив посылку, всегда притаскивал мне в качестве алаверды немного чая и сигарет, так что самым необходимым я был обеспечен до конца срока. Не говоря уже о том, что ходить по лагерю я мог теперь совершенно спокойно, не оглядываясь – любой красноярский в случае чего встрял бы за меня в рамс вообще не раздумывая. А бугор моей бригады, тоже красноярский, предложил мне ходить в промзону тогда, когда мне вздумается... а если не вздумается, то наряды он мне все равно закрывать будет, чтоб меня не укатали ШИЗО за невыполнение плана. Но, как я уже писал выше, в промзону я ходил с удовольствием.


Вот так, благодаря этой нехитрой и безобидной афере робингуд стайл, я и обеспечил себе до конца срока вполне приемлемое существование. Да и слово «москвич» в зоне стали произносить без презрительной интонации... Сами видите – ничего сложного, и ума много не надо. Если ты ведешь себя по-людски – тебе нигде плохо не будет.


А осенью 95-го зону накрыла эпидемия дизентерии, болело два человека из трех, и огромное количество зеков просто умерли в страшных судорогах – от дизентерии умирать реально страшно. Но я почему-то даже не заболел - пронесло. Так и ходил среди больных, недоумевая и охуевая от количества ежедневных трупов. А однажды утром обнаружил соседа по шконке, старого Васю Цыгана, уже одеревеневшим... а только вчера я играл с ним в нарды, и чифирил из одной кружки... Из медсанчасти пришли шныри-санитары, черкнули что-то в бумажке, положили труп на носилки – и мудрый Вася Цыган ногами вперед выплыл из барака и из моей жизни навсегда... Сидеть ему оставалось семь лет из одиннадцати, жены и детей у него не было, поэтому, предварительно актировав, его закопали где-то в общей яме, где-то в тайге за Бакалом...


Звучит всё это довольно неприятно, но, как я писал в первой части сего изложения – после тех восемнадцати часов, проведенных на сборке в Матросской Тишине, нанести чувствительный удар моей психике было уже невозможно. Васину шконку занял другой зек, и все пошло по-прежнему...


А потом был Новый, 1996-й год. Украшать барак было, естественно, нечем, да зекам это было и не нужно – мы налепили тортов из черного хлеба и сгущенки, намутили заранее припасенного кофе, а пидар Лариска, переодевшись Снегурочкой, без аккомпанемента танцевал вальс с главшпаном Ленкой, ряженым под Деда Мороза. Такой вот новогодний голубой огонек – куда там Пугачевой с Моисеевым...

****************************************************************************