каждый раз, где бы они ни встречались, когда бы они не встречались, они не
проявляют никакой внешней радости. никаких объятий и никаких поцелуев. Он
приветствует её кивком головы и, развернувшись, куда-то уходит. Она знает,
что самое позднее через пятнадцать минут он будет трахать её, молча,
самозабвенно и отчаянно, и что она кончит, кончит и потом кончит еще раз, и
она послушно идёт за ним, стараясь не отставать.
Конечно, когда они только начали встречаться (господи, да когда же это было,
она уже и не помнит, она вообще плохо помнит свою жизнь до него) - конечно,
когда они начали встречаться он был другим. Ему льстило, что юная девушка,
девочка, ищет встреч с ним по непонятной ему причине, он думал даже, пытался
думать, что это какое-то недоразумение, что скоро всё выяснится и встанет на
места, и флер неземной исключительности, которым она же его и окутала, сама,
без его усилий - этот флер спадет и она увидит его НАСТОЯЩЕЕ Я, ужаснется,
встрепенётся как ото сна и убежит к сверстникам, но...
Этого не произошло.
Этого и не могло произойти, и он знал что этого не могло произойти, но
всё-таки надеялся на что-то, что непозволило бы, удержало его бы, что-то что
не дало было всему развернуться и развиться именно в этом направлении, этом
сумасшедшем и  жестком направлении, воспламенившем их и теперь сжигавшем их,
обоих, по чуть-чуть, но ежедневно и беспощадно.

Нет, вспыхнувшему влечению он сопротивляться не смог, а она и не пыталась...

Конечно, в начале он еще чувствовал себя виноватым.... и когда первый раз
поцеловал её... и когда задрал её маечку и уставился парализованно на её
бесстыже беззащитную грудь, нецелованную и возбуждённо напрягшуюся от его
твёрдого и  безумного взгляда.... и когда разложив её на столе в кухне с
силой развёл её ножки в стороны, и когда.... помедлив, впился горячими
губами в её разверзнутое я... женское я... девичье я.... нежное и
кратковременное, как капля росы на ягодке земляники.

Он пытался быть вежливым, он хотел не играть её чувствами, он хотел показать
ей благодарность, за то, что она подарила ему... себя. Но она демострировала
лишь презрение к его идиотским подаркам, к его попыткам ухаживания
"по-взрослому", к приглашениям в рестораны, к словам, которые, как он думал,
она желала услышать. Тогда он понял что она его... любит.

Тогда он стал бояться что она разлюбит его.

И когда наконец понял, что не может на это повлиять, никак, наконец-то
понял, тогда.... тогда он стал вдруг серьёзней, сбросил с себя пресловутые
оковы морали и.... и просто стал делать то, что хочет...

Делать с ней всё, что хочет. Он стал животным, хищником, а хищники ведь не
умеют говорить комлименты.

Сколько же прошло времени? Зимой, когда было холодно, когда пахло морозом и
снегом он пах егоистом. этот запах врезался в её подсознание - и она, чтобы
ощущать его присутствие, даже купила себе флакончик-кирпичик с черной
шершавой, как его ладони, крышкой - но не хватало запаха его тела и эгоист
был вылит в унитаз а флакон разбит об стену в приступе нехватки его, и один
из осколков, острый как его взгляд использовался ею иногда чтобы причинить
себе боль, иногда эта боль позволяла ненадолго забыть о нём, но чем дольше
они встречались, тем эта боль помогала всё меньше и меньше...

Когда в воздухе запахло весной, когда снег в первый раз подтаял под ударами
приближающегося тепла - его запах сменился. Теперь это был кул уотер,
холодный но чувственный, жестокий но и ласковый одновременно, и теперь он
сводил её с ума, доводил до исступления - он, этот запах. И дыхание. И
молчаливое владение ею, владение безраздельное и полное. Почти
господствование над рабом.

Когда почки деревьев набухли, но листья еще не успели выстрелить во все
стороны залпом зелени - вдруг, резко, без предупреждений и переговоров - он
вдруг перещел на ексесс. Какая-то хуйня карамельная, сначала подумала она,
но потом.... Потом это было ночью... Где-то в парке - она даже не помнит
где... Пели ночные птицы... Было еще прохладно и они не сняли одежд... еще
жгли прошлогоднюю истерично засохшую траву, и они катались по земле, по этой
сожженной траве, и запахи природы и этой травы, и его кожи, - и звёзды,
расплывавшиеся сквозь её обильные слёзы счастья - всё это слилось в гремучую
смесь... она снова думала что взорвётся, что её кожа, её кости - её мышечные
волокна - что всё это не выдержит напора, напряжения шедшего изнутри, из
какого-то внутреннего перегревшегося мотора, обезумевшего внутреннего
реактора, вдруг разогнавшегося на полную мощность, но.... наступила разрядка
и вакуум блаженства, словно ничего и не было.... она опять почувствовала что
не имеет веса, что летит над землей, как облако, как порыв ветра, как туман,
бестелесный и всеже- прохладный...

Потом это было уже первой летней жаркой ночью. Теперь это был уже армани пур
ом. Весёлый, беззаботный, кисленький, какой-то полный это был диссонанс с
пряной ночью, принявшей их в своё лоно... Это была та порция льда, без
которой они бы точно расплавились.... Лето они продурачились.

А когда в воздухе запахло осенью и увяданием, и когда он стал каким-то
грустным, задумчивым, когда он часами смотрел на небо - тогда это всё вдруг
запахло джентльменом. Почему-то он не входил в неё... он часами ласкал её
тело, он даже царапал его, и кусался, и даже ей бывало больно, но он не
смел.... словно что-то запрещало ему... он пускал в ход свои злые, свои
жадные и беспощадные пальцы, он мял её, он проникал в её болезненно
чувствительные уголки - и находил в них то, что она сама найти не могла....
а он находил.... И тогда они впервые поняли, что друг без друга уже не
смогут.... Он плакал. Она утешала его.... Он стеснялся своих слёз, он
стеснялся своих чувств, но она не ругала его, нет, и не бранила, и не
разлюбила.... Она сказала ему, что конец не наступит никогда.... Он
замолчал, потом посмотрел ей в глаза, колючим, острым, но уже не холодным
взглядом, и зарыдал.

Потом листья облетели и воцарился ноябрь. Мокрый, промозглый, с голыми
стволами клёнов, с трупами листьев в лужах - тогда он купил себе булгари пур
ом. Его аромат - безмятежность,  сладкость, обещание вечности  - его аромат
успокоил их. Они стали проводить больше времени вместе, гуляя в обнимку,  молча, преданно держась друг за дружку, словно боясь уплыть, быть унесенными
течением. Она вдруг почувствовала, что внутренняя пустота, болезненная
вечная внутренняя пустота - отныне заполнена. Она теперь уже не чувствовала
себя ужасно без него - всё было им, всё, что она видела, всё к чему она
прикасалась, всё что слышала - это всё был он, он, только он, это был ЕЁ он,
и она не чувствовала, что они расстаются, ибо расставались они максимум на
пятнадцать часов. А что такое сраные пятнадцать часов, когда он - повсюду,
везде, всюду, где есть материальный мир.

Когда выпал первый снег - снова запахло холодом. Земля стала чистой,
невинной, белой, новой и огромной, а он купил себе иссей мияки - о д иссей,
пур ом. Он называл эти духи - Одиссей, и себя он называл Одиссей. Но когда
она вдруг сказала, что тогда она - Пенелопа, дождавшаяся его наконец после
всех странствий - он отругал её, и сказал - никогда не шути об этом.
- Почему же я не могу шутить? - невинно спросила она.
Он встал и ничего не говоря ушел.
Сколько его не было - она не помнит. Почему он ушел - она не знает. Его не
было долго.
Она плакала. Она только и могла плакать. Она не думала, что слёзы могут не
кончаться, но они не кончались.
Она пыталась даже однажды вычеркнуть его из своей жизни. Она решила
переспать с другим - просто чтоб вытеснить, выдавить его из себя - но...

Потянувшийся целоваться чужими губами смазливый паренёк получил по яйцам - а
она ушла. Развернулась и ушла. Она решила сама... сама  его найти... И нашла
ведь.

И снова у него егоист. Значит прошел уже год. 365, или сколько там, дней.
Ночей. Так мало? Всего-то? До Марса наверное долететь уже было можно, и
вернуться, и еще тусануть на Луне...

Не-ет, уже вечность... Это уже вечность... Без начала и без конца....

Когда он... Да всегда.