восемь :     РОВНО ТРИДЦАТЬ

    В четверг мне тридцатник стукнуло. Круглая дата. Походил я по подъезду, гостей созвал. Петрова. Инженера Павловского. Зондермана. Даже лживую суку Марфу, и ту пригласил. На пару с Будённым.
    И коня, говорю, с собой приводите за компанию.
    Созвать-то я их созвал, а потом задумался. Вот это дал я, думаю. Пять рыл пригласил сгоряча! Даже шесть, если коня посчитать. Это ж какая толпа народа! И каждый гад пожрать изрядно любит. Проблемка, нечего сказать. Открыл я холодильник, башку в него засунул. На верхней полке гвоздь лежит. На остальных – ни хрена. Голо и пустынно. Я по карманам поскрёб, финансы свои подытожил. Мало, думаю. На пол-украинского и то хрен хватит. А ведь гости ещё и пьющие все, между прочим. Ну да и хуй с ними! Выкручусь как-нибудь. Пошёл я в магазин. Купил пол-украинского. Денег немного не хватало, но мне всё равно дали. Хотя и не сразу. Пришлось громко рыдать и рассказывать о голодных детях. Сердца продавщиц дрогнули. Получил я свои пол-буханки.
    Потом я к Марфе зашёл. Дверь мне Будённый отворил. Весь голый, волосатый, зато в папахе. В мозолистой руке вместо шашки ржавую монтировку сжимает. Кто будешь такой, спрашивает. Свой я, отвечаю. Красный! Марфу зови давай!
    Позвал он лживую суку. Прискакала она на зов. Ну что, говорю, Марфа Ильинишна, придёшь на именины? Приду, говорит. Коня возьми, напоминаю. А то что ж за праздник без конячки-то?
    Потупила Марфа очи долу. Приболел, говорит, мой Кешенька,  простудился. Вряд ли выбраться сможет.
    Ну и чёрт с ним, говорю. Нехай себе нежится в постельном режиме. Копыта пусть парит. Чай с мёдом пьёт. Температуру через сраку меряет. Авось через пару дней на поправку двинется.

    А вы мне, говорю, за его отсутствие подсобите маленько. А то, говорю, у меня с едою тут небольшая накладка приключилась. Ни черники нет к столу к праздничному. Ни водки. Ни даже воблы поганой. Так что с вас, Марфа Ильинишна, вместо подарка немного хавчика требуется. Черники пару вёдер. Водки бутылок сорок. Воблы кило. Если не жалко, конечно. Не, говорит Марфа, не жалко. Воблы вот только нету. Я вместо неё холодца принесу. Так уж и быть, говорю. Неси давай. Холодца, так холодца. Холодца и пива ящик. А пригласили кого, Марфа спрашивает. Вас, говорю, с Буденным. Петрова с Павловским. Зондермана с бородою. Всё вроде. А что ж вы, Митенька, Марфа заохала, сами без пары на празднике будете?
    Вот чёрт, думаю. А ведь права Марфа! Права, курва боска! Как же так, - все парами, а я один – без бабы?! Ничего, говорю, Марфа! Придумаем что-нибудь. Пошёл я домой, решил Маше позвонить. Пускай дрянь она. Пускай гадина. Пускай ногтя моего недостойна. Но всё ж жена. Хотя и бывшая. Хотя и дрянь. Хотя и гадина.

    Набрал я номер. Маш, говорю. Привет. Как поживаешь? Плохо, отвечает. Беда у меня. Научный работник пальцы сломал.
    Ура, говорю. Ура! Ура, Маша! Это ж не беда, Машуня! Это ж просто праздник какой-то! Красный день календаря! Пасха и Троица вместе взятые! Нормально, Маша!
    Это тебе, дураку, нормально, Маша отвечает. А у меня вся половая жизнь под откос пошла. Плюс привычка. Может и вредная, но привычка. Так что неуютно мне теперь как-то.
    А ты, говорю, ко мне приезжай. На День Рождения. Заодно и гвоздь назад заберёшь. А то лежит он себе в холодильнике, ржавеет. Приедешь, спрашиваю. Приеду, говорит. Чего ж не приехать?
    Только, говорю, научного работника своего брать не надо. У меня тут порядочные люди будут. Кавалеристы, дворники. А твой работник нам весь праздник пересрёт. Я тоже так думаю, Маша отвечает. Не буду его с собой брать. Зачем он мне без пальцев?
    Правильно, говорю. Начало в восемь. Жду!
    Пока, говорит. В восемь буду.
    Повесил я трубку, осмотрелся. Грязь всюду, пылюка. Какие-то тряпки гниют.
    В одном углу – стопка газет семидесятых годов. В другом – пепелище. Это я там зимою, когда отопление отключили, у костра грелся. Огонь паркетом выломанным поддерживал.
    А между газетами и пепелищем – окурки и носки мои рваные равномерным слоем пол покрывают.
    Ничего, думаю. Не на бал, небось, приглашаю. На именины. И так сойдёт. С кухонного стола вот рвоту засохшую отскребу – и всё в порядке будет. Как в лучших домах Европы.

    Взял я гвоздь из холодильника, всякую гадость со стола поотколупывал. Не везде, конечно, получилось. Но в некоторых местах очень даже прилично вышло. На стол вазу большую поставил. Самые длинные бычки пола в неё насобирал. Хлеб тоненько порезал. Тарелки, правда, две всего у меня. Ничего, думаю. В одну – хлеб, во вторую – чернику. А холодец и на столе полежать сможет.
    Табуретки у меня тоже только две было. Как раз нормально. На одну Маша сядет, на вторую – Марфа. Она, хоть и лживая сука, но всё-таки женщина.
    Мужики стоя погостят. Больше влезет. Водки, я имею в виду.
    А времени уже без десяти восемь, между прочим. Надел я брюки новые, - почти целые, только без молнии. Праздничную тельняшку нацепил. Сел в центре кухни на табуретку и стал гостей ждать.

       девять :     ИМЕНИНЫ    

    Сперва все гости себя скованно чувствовали. Маша молчала всё время. Петров от смущения газы пускал. Зондерман палку от метлы грыз. Один Будённый, не смущаясь, себя вёл. Постоянно Марфу за задницу лапал и холодцом во всех швырялся. А потом таинственно исчез, навалял в коридоре кучу и назад вернулся.

    Однако, после пятисот на каждого, дело на лад пошло. Беседа завязалась. Споры. Закурили все дружно.
    Инженер Павловский всё у Будённого допытывался, действительно ли он – Будённый. А кто ж я тогда, возмущался герой гражданской. Колчак, что ль? Наконец Павловский ему поверил. Обнялись они и стали «Вихри враждебные» хором петь.
    Петров Марфе и Зондерману рассказывал, как он в свою молодость лётчиком работал. Самолёты – это сила, орал Петров. Стакан ёбнешь – и в бой! За Родину! За Сталина! Воронеж девять раз бомбил! Дотла! Хотя и жалко жителей. Но чувство долга перевешивает.
    А я Машку себе на колени посадил. У неё жопа такая большая и такая красивая. Родная жопа. Хотя и бывшая.
    Маш, говорю. Оставайся-ка ты у меня. На хрена тебе твой научный работник? Тем более без пальцев.
    А ты меня на руках носить будешь, Маша спрашивает. Не буду, отвечаю. Что ж я, совсем дурак? Мне только грыжи не хватает. Ну, ладно, Маша говорит. А трахать меня пальцами будешь? И не только пальцами, отвечаю.
    Я вообще любил это дело раньше. Но водку больше любил. Почти, как ночь. Почти, как войну. Хотя, ну её в пизду, эту водку! Бухло бухлом, а Машкина жопа роднее.

    Подожди, Маш, говорю. Сейчас я всё оформлю. Ссадил я Машу с колен, ногами влез на табуретку, да как заору. Гости, кричу. Вы меня уже заебали просто! Поели-попили, пора уж и честь знать! Прошу всех уёбывать нах хаус! Да только хрен меня кто послушался. Как все пили и беседовали, так и остались дальше пить и дальше беседовать. Один только Будённый отправился в коридор вторую кучу делать.
    А ну, думаю, всех вас на хрен! Слез я с табуретки, взял Машу за грудь. Идём, говорю, Маша, отсюда. Тут мы нормальную любовь сотворить никак не сумеем. А куда ж пойдём, Маша спрашивает. К соседям, отвечаю и Машу за руку беру.

       десять :    РАЯ НЕТ. СЕКС.  

    Не знаю я, кто Машку всем этим штучкам обучил. Может, работник её научный. А, может, и другой кто.
    Раньше мы с Машей как любились? Машка спит, лежит колодой, а я сзади подлажу. Трах-бах. Если трезвый – кончаешь быстро. Если пьяный – процесс затягивается.
    Господи, Машенька, я ж и не думал, что так бывает. Я ж думал как : всунул, подёргался, кончил, пошёл курить и мыться. А тут такое!
    Эй, Бог, есть ты или нет? Жалок ты, Иисусе! Жалок и ты, и рай твой сраный! Нет в небесах счастья. Счастье – оно в постели.
    Тело в теле – единым целым. Хрен их расцепишь. Сплавлены они, как два свечных огарка. Смотри, Христос, завидуй, глотай слюни!
    Вот как оно, сука, бывает. Когда на вдохе ты – зверь, а на выдохе – ангел. Когда связки только на хрип способны. Когда боль сладким потом по плечам стекает. Когда все табу смешны и нелепы. Когда есть жажда, которую не насытишь. Когда ты делаешь Секс.
    Секс – вне всяких измерений. Здесь нет места. Здесь нет времени. Здесь нет ничего, кроме Его Величества Тела.
    А семя – это сгусток жизни. И ты выталкиваешь его из себя. Ты впустую тратишь этот кусочек жизни. Ты отрываешь его от себя, и твоей жизни становится меньше. Это ещё один шаг по дороге в Вечность. Секс – маленькая смерть.

    Но мне плевать на это. Лучше умереть миллиардом маленьких смертей, чем одной большой. Мне не жалко моего семени. Я всегда был мотом. Эй, кто там хочет кусочек жизни? Налетай! Здесь всё бесплатно! Я подарю вам щепотку моего бытия. И вам. И вам тоже. И вам, если вы захотите. И вам.
    
       одиннадцать :    БОЙНЯ

    Маша мыться побежала, а я покурить остался. Вернулась, поцеловала в лоб. Потом в хуй. Первый раз в жизни.
    Знаешь, Митенька, говорит. Неудобно как-то. Мы тут так орали. А там ходит кто-то. Где-то на кухне. Не может быть, говорю. Нет там никого. Но, если боишься, я пойду посмотрю. Может, Будённый вернулся.
    Встал я с кровати. Трусы одел. Брюки с поломанной молнией. В ботинки влез без носков.
    На кухню заглянул, прислушался, - точно! Кто-то где-то ворочается. Я в пенал заглянул. Пусто. В шкафы заглянул. Тоже пусто. Открыл духовку, пошерудил там суповой ложкой. Нет никого. Только тараканы. Но тараканы так тяжело ворочаться не могут.
    Тут опять что-то грузно грюкнуло. Вроде как наверху. Вроде как на антресоли. Взял я табуреточку, взобрался на неё. Дверцы распахнул. Смотрю : всё, похоже, как прежде. Водка стоит, пылится понапрасну.

    Прислушался, а в глубине, за бутылками, кто-то дышит напряжённо. Дышит и покашливает. Ах, сука, думаю. Это ж, видать, муж Марфин с психдома своего сбежал и тут, на верхотуре заныкался. Лежит там, гад, казёнку себе попивает. Счас вот я тебе покажу, симулянту ёбаному! Схватил я первый ряд бутылок и смёл его на хер на пол. За ним второй. За ним третий. Звон, грохот. Прямо, как на войне.
    Последний ряд спихнул и, подтянувшись, сам на антресоль забрался. Посмотрел в темноту и плакать захотел.
    Там конь лежал. Больной и простуженный конь. Конь с градусником в заднице.
    Звали его, судя по надписи на именном ошейнике, Кешей.
    У него были большие печальные глаза. Мутные и добрые. Мокрый подрагивающий нос. Чёлка и грива. Жёсткий чёрный хвост. Конь лежал и покашливал. Над ним кружились мухи.
    Нет его. Нет, и никогда не было. Нет. Не может быть. Не существует его! Я руку протянул и потрогал коня за копыто. Он дёрнул ушами. Я пошатнулся и ёбнулся с антресоли.
    Нет там никакого коня!!! Марфа – лживая сука!!! Пусто на антресоли!!! Пусто!!!
    Я нож взял. Большой такой, для разделки мяса. В зубах зажал и снова на антресоль полез.
    Чего, сука, зубы скалишь?! Нет тебя! Ты – выдумка Марфина! Ложь её сумасшедшая! Ты не существуешь, крикнул я коню в его потную морду. А у него на шее билась жилка. По ней я и резанул, глаза зажмурив.
    Горячая кровь сочной струёй мне в лицо брызнула. Конь брыкаться начал. Ржать. А я всё резал и резал.
    Внизу, под антресолью, Маша кричала. Плакала и просила о чём-то. Но я всё резал и резал, внимания не обращая, резал и резал. Резал и резал.
    Потом я глаза открыл. Посмотрел на коня мёртвого. На голову его, полуотпиленную. И стало мне страшно.

двенадцать:    БОЛЬ, КАК ИСТИНА.   ТЬМА, КАК ИСТИНА.   СМЕРТЬ, КАК ИСТИНА.  

    Конь – это ложь. Миру не нужна ложь.
    Я – это тоже ложь. Ложь надо искоренять. Иначе она оживает. Живая ложь должна стать мёртвой ложью.
    У меня худые белые руки. На них отчётливо видны вены. Их перечёркивает лезвие.
    Мёртвая ложь превращается в истину. Мне уже не больно. Прощайте.