1.

/Диме Удаву/

Сбоку от кладбища, на острие войны –
между прощением и беспощадным гнетом
истины, памяти, разума и вини –
по умолчанию, по еле слышным нотам –

нас разыграли – каждого наперед.
Нам только кажется, что впереди сюжеты.
Обморок – это бессонница наоборот,
это бессилие, это бесправие, это

повод задуматься и породить опять
собственный ужас из чужеродного тела.
Мы отступаем, сдавая за пядью пядь
все, что казалось, все, что казаться хотело,

все – до крупицы, до мелочи, до ерунды –
типа какой-нибудь крошечной Хиросимы.
Быстро редеют наши с тобой ряды –
так уж устроены ядерные эти зимы.

Так уж устроены мы – бесполезен путь
переплетенных в узел пунктирных линий,
и никогда не будет когда-нибудь –
в рациональном. Лишь ядерный этот иней.

2.

/Саше Лугину/

Сбоку от кладбища – с той стороны мечты –
стоит попробовать вырвать себя из круга.
Я – это ты, все звезды и все кресты
нашего общего на Земле недуга.

Я – это оборотень, полуночный вой,
мечущийся в тоске над жилым массивом
спящего общества – спящего перед войной,
перед сознанием – сжатым, невыносимым,

остолбеневшим, и в судорогах – до зари
бьющимся в борт очередной подлодки.
Я – это все пророки и все цари,
я – это стон в свистящих ударах плетки.

Только бы вырулить – пусть не на этот раз,
пусть не теперь – не на нашем веку убогом,
только бы не запутаться между ряс,
похоронивших то, что зовется Богом.

Было бы проще, если бы… Но, увы,
сопротивляться глупо и незавидно.
Разум первичней мозга и головы.
Жалко, что это почти никому не видно.

3.

/памяти Саши Цветкова/

Сбоку от кладбища жил бы себе да жил,
не прикасаясь к влажной земле губами,
перебирая числа и падежи
между своими собственными гробами,

перерождался бы из человека в дух,
перемещался бы в нового человека.
Жизнь – это отзвук, забывший о том, что звук
дольше любого самого длинного века.

Дальше не стоит – осилить бы этот миг,
переосмыслив, переиначив, пере-
дернув за нитки кукольной смерти – их
сморщенной памяти, возданной им по вере –

каждому без исключений – и я, и ты,
и остальных отравленных вереница.
С той стороны лежащей поверх плиты –
не было, нет и не будет верха и низа.

Тени останутся в измерении стен.
Стены рассыпятся, как и положено стенам.
Дальше не стоит, но все-таки вместе с тем –
непогрешима описанная система.

4.

/памяти Глеба Олисова/

Тончайший процесс перехода из цвета в свет –
дерево, превращающееся в огонь
не оставляет след в промежутках лет,
если смотреть из выключенных окон

на горизонта размытую полосу.
Видеть – это еще не значит, что быть.
Я заблудился в каменном темном лесу,
сдавленный эхом железобетонных плит.

Посторонись, нелепая череда
жалких столетий и сморщенных муляжей.
Не все равно ли – подвал это или чердак?
День или ночь упоительных длинных ножей –

все в неизвестности! Молекулярный ряд
не разорвется под натиском пустоты.
Жизнь превращается в холостой снаряд,
и безразлично – я это или ты.

Поводом может казаться любой каприз.
Невозвращенцам прощения в мире нет.
…капает, капает из-под длинных ресниц
мутная жижа истлевших во мне планет.

5.

/соотечественникам/

Делать выводы рано –
проще пока без них.
Диктаторы и тираны,
Библии и Кораны –
еле заметный миг

между рождением Солнца
и пылью сгоревших планет.
Мимо меня несется
весь наш нелепый социум,
которого, в принципе, нет

и не было, и не надо.
Жаль, не понять умом
единство рая и ада.
Жизнь летит, как граната
в пропасть сознания…
Ом…

6.

/своим среди чужих/

Бездна созвездий потушит
каждую искру тепла
и ледяные души
оставят в покое тела.

И, опрокинувшись в омут
скрипящей вселенской оси –
над катакомбами комнат,
стоя по пояс в грязи

сумеречных откровений
и переменных фаз
слишком быстрых мгновений
для ослепленных глаз,

больше не будет значить
практически ничего.
…мир для того и начат,
чтобы понять его,

чтоб попытаться снова –
будто бы в первый раз
в небе увидеть нёбо
и небо увидеть в нас.

7.

/моей жене/

Тихо светится надо мной –
вековечная и простая
книга жизни моей земной.
Я живу за высокой стеной
и листаю ее, листаю –

каждой буковкой дорожу,
каждой выгоревшей страницей.
То – от страха опять дрожу.
То – как птица опять кружу
между кладбищем и больницей.

И никак меня не унять –
не отрыта пока мне яма.
Будет ангел меня охранять
еще долго, и перья ронять
на меня, как на паперть Храма.

8.

/человечеству/

Пахнет остывшим адом.
В хаосе ледяном
мой расщепленный атом,
мой опустевший дом.

Что-то сможет воскреснуть.
Что-то уйдет совсем.
Черти и бесы лезут
в щели мертвых систем.

Вот они – как на параде –
только они и я
в этом остывшем аде –
там, где была Земля,

где колосились пашни
и шумели леса,
и вавилонские башни
врезались в небеса.

9.

/самому себе/

Я пройдусь по краешку антарктических льдов,
обозначив себе последний рубеж.
Это будет значить, что я готов –
хоть сжигай меня, хоть вари и ешь.

Остается надеяться, что подобного никогда
не стрясется со мной на этом моем веку,
и еще побудут веси и города,
и по-прежнему будут в хлеб превращать муку,

и со всех восьми известных теперь сторон
соберутся демоны и наполнят меня,
как пустого, и возведут на трон,
и спасут от собственного огня.