Неистовая Ратна возводила глаза к небу и степенно начинала:
-    Мы – дети ящеров, - звук её голоса был певуч и терпок. – Мы живём под землёй тысячи лет. Мы – потомки огненной лавы, горячие и проворные, как она. В каждом из нас – её искры. Так мы думаем, в то мы верим, но огонь – стихия неподвластная нам. Мы чувствуем его тепло животами, ползая по пещерам. Порой камни бывают так горячи, что обжигают, оставляя на коже отметины. Тогда мы виснем на стенах, цепляясь за её выступы, и ожидаем прихода прохлады. Но жар зачастую оказывается злее и коварнее: он может иссушить тебя, превратив в застывшее изваяние, рассыпающееся при первом прикосновении. Он может и вовсе испепелить, вырвавшись наружу столпом огня. Тогда лишь облачко, исчезающее через мгновение – вся память о тебе.

Влага тоже любима нами, но к ней мы не так трепетны. Она повсюду. Она сочится с потолков и стен мутными каплями – жаждущие, мы слизываем её языками. Она горька и солёна, она похожа на нашу кровь, но жиже. Ещё она скапливается в озёрах. Наши самки в период плодоношения откладывают в них, среди донных камней, яйца. Я сама делала это много раз, а потом сидела у края, ожидая появление потомства. Нас много собирается у озёр в такие моменты, и не только самок, но и самцов. Рождение новых существ – знаменательное событие. Нас должно быть много, очень много, потому что когда мы выйдем наружу и заполним собой Землю, на ней не должно остаться ни клочка, не заселённого нами. Время приходит: яйца лопаются одно за другим и крохотные головастики выползают наружу. Они заполняют весь водоём, сплетаются, мечутся в наивной панике и, созерцая это зрелище, воспринимаешь озеро как одно большое, могучее существо, оно ожило, оно шевелится, вот-вот оно поднимется во весь рост и издаст душераздирающий вопль. Наступает время первой кормёжки – самки бросаются в воду и выпрыскивают молочко. Головастики раскрывают беззубые рты и всасывают в себя белую жидкость – это так умилительно, так забавно! Воды уже не видно совсем, всё озеро – груда копошащихся существ. Они вместе, они слиты в едином порыве, и ощущения, рождающиеся в этот миг, не сравнимы ни с чем. Лишь в такие мгновения начинаешь осознавать скрытые тайны жизни, её идею и содержание.

Наши враги – кроме вас, обитателей поверхности – насекомые. Трудно выразить омерзение, испытываемое нами к ним. Мы всячески уничтожаем их. Если бы они обладали хоть крупицей ума, то давно бы поняли, что в нашей стране им делать нечего, потому что лишь истребление ожидает их здесь. Но они глупы до безобразия, все эти насекомые, ибо подчиняются лишь инстинктам. Бывают, однако, случаи, когда их полчища, особенно самых опасных – каких-нибудь крупных жуков с ядовитыми щупальцами – напав на одинокого брата, убивают его мученической смертью. Потрошат, растаскивая кусочки растерзанного тела по своим коконам. Смерть такая особенно обидна, мы мстим за неё жестоко. Плохо то, что насекомые не понимают, что такое смерть и боль: их гибель примитивна – они перестают функционировать бестрепетно и безболезненно. В этом им можно позавидовать: я бы хотела умереть без мук и сожалений. Но увы, мы выше их в природной лестнице, мы выше всех, потому-то и обладаем такой обострённой чувствительностью.
Кроме насекомых мы охотимся за существами с поверхности. Хомяки, кроты, мыши – нередкая наша добыча. Мы убиваем их не ради пропитания – мерзкое разлагающееся мясо не наша пища – а ради азарта. Ради удовольствия. Пусть жители поверхности готовятся к нашему приходу. Особая удача охотников – живой человек. Их мы ловим редко, но эпизоды эти остаются в памяти незабвенными воспоминаниями. Мы не умерщвляем его тотчас же, так было бы слишком милосердно, мы терзаем его со всей своей жестокостью и сладостной изощрённостью, на какую способны. Сила его мучений так велика и всеобъемлюща, что переворачивает весь твой внутренний мир, заставляя взглянуть на вещи по-новому. Воссоздавая эти сцены в памяти, я всякий раз впадаю в экстатичную дрожь.

Всё это развлечения. Они нечасты и не являются смыслом нашего существования. Наша сущность в следующем: мы мечтатели, мыслители, философы. Чувствуя на себе печать избранности, мы недовольны сложившимся положением. Мы грезим о более содержательной, более счастливой жизни. Выход на поверхность – не итог наших стремлений, а скорее начало. Желания духа велики, мы рвёмся в самые высоты мысли, которые должны открыть нам затворы в лучшие миры.
Старые, умудрённые опытом змеи, собирая вокруг себя молодёжь, рассказывают им бесчисленное количество раз то волшебное поверие, что передаётся из поколения в поколение на протяжении множества веков. Первый раз я услышала его в младенчестве, когда сам Великий Змей-Отшельник, завораживая движениями и звуками, рассказал нам это предание.
-    В вулкане живут трое. В камне – один. В пустоте никто не живёт. Оттого вулкан могущественней. Он – стихия, буйство, он бесчувственный, бесчувственный – значит сильный, стойкий. Никому не победить его! Мы думаем: жизнь, влечение, предрешённость; он не думает. Думать – лишь в начале, потом прекращать. Мысли – враги, они же сомнение. Сомнение не должно побеждать, сомнение – распад, горе сомневающемуся, участь его незавидна. Вы молоды, вы думаете. В молодости можно. Но сомневаетесь, но злитесь, но тоскуете. Я стар, я не думаю, оттого – уверен и спокоен.
-    Камень слабее. Разрушить его – дело времени. Но в камне мудрость. Он статичен. Камни под, камни над: плен, заточение, но так должно, я довольствуюсь смиренно, довольствуйтесь и вы. Мы застынем однажды, счастье тому, кто камнем, горе – химерой, иллюзией. Химеры прочь, иллюзии прочь, другой реальности нет. Гнусная сущность. Она в прикосновениях, она в дрожи, она – в застывших взглядах. Она в вас и во мне. Она переживёт нас, она вне времени. Поэтому спокойствие. Нельзя кричать на камень и бить его в отчаянии. Он не поймёт твоих терзаний. Уподобься ему, притворись, стань равным – и злоба уйдёт. И сила, влившаяся в сознание, не позволит страдать.
-    Пустота повсюду. Она же – нигде. Её нет, как нет ничего. Жалкие в стремлениях своих тщетных, из Пустоты пытаемся родить Нечто. И кажется – достигли того. Тлен, обман. Из пустоты лишь пустота. Она – отсутствие, оттого суща. Мы из неё, мы в ней, мы – она сама. Радуется, достигший заката жизни – пустота ждёт меня, жаждет, примет. Ошибается, разочаровывается. Отчего? Не ждут пустоту, не надеются на неё. Она всегда, она везде. Забудься, прочувствуй – вот она, вот. Может и не удастся. Потому что грязь, сор – он на её месте. Прочь грязь, прочь сор и нечистоты. Хрустальность пустоты, зыбкость – это величие. Она – гармония.
-    Есть ещё цвета. Есть ветер, есть солнце, они на поверхности. Они – как присутствие иного. Нам – к ним. Но не в радости, не в истоме. Холодно, сжато, стойко. Мы тверды, мы – ночь, за нами чёрное. Чёрное в бешенство цветов – наш долг. Мы изведали неровности, зигзаги кривили наши намерения; плавность, гибкость, гладкость – не велики наши желания, мы обязаны их достичь. Слизь сольётся, вскипит, звуки не исчезнут – они станут одним, мы слышать его не будем. Прегрешение, неведение – купаться в неге и лене. Червоточина таится, а потом растекается. Что скажешь ты, когда станешь весь червоточиной?

-    Зохан! Зохан! – тряс меня за плечо верный Гильрих. – Что с тобой?
Я повернулся на голос. Потом тяжело выдохнул. Кошмарное воспоминание медленно, но необратимо отпускало меня из своих тисков.
-    Так что ты решил?
-    Надо бежать, - ответил я твёрдо. – Надо бежать.
Так я покинул свою землю и стал пилигримом. Мне пришлось много скитаться, вытерпеть множество унижений, пережить массу трагедий, но я ничуть не жалею. Не сделай я этого, разве встретился бы я с вами, любимыми моими людьми? Разве было бы у меня столько счастья?

-    Мы можем бежать и сейчас! – воскликнула я.
-    Нет, Зарала, не можем. Это конец.
-    Но почему, почему? – я рыдала и, неистово сжимая в своих объятиях, жадно целовала этого человека.
-    Я чувствую, что должен умереть. Это очень важно – умереть вовремя. Моё время настало.
Утром его казнили. Народа было немного – такие зрелища уже не являлись диковинкой. Я стояла среди старух и смотрела на Зохана. Он был бодр, даже весел, и перед тем, как палач надел на него повязку, улыбнулся мне…

Оттого-то наша участь так горька, оттого-то нам нигде нет покоя, что мы потеряли в жизни свою опору. Ты понимаешь меня, девочка?
-    Да, - кивала я. – Мне кажется, я понимаю тебя.

Вот и посуди сам: могу ли я её оставить? Может ли она отпустить меня?
-    Но я буду любить тебя! – говорил я ей. – Я буду любить тебя так, как не любил ещё никто! Ты нужна мне.
Но она лишь отрицательно качала головой… Истинную причину её отказа я понял лишь некоторое время спустя, когда услышал известие о том, что моя любимая умерла… Она знала, что умрёт, потому и не давала мне повод для надежды. Ну а потом появилась твоя мать, и в тщетной жажде возродить волшебные моменты юности я отдался во власть химер. Ты не осуждаешь меня, сынок?

-    Нет, нет, - поспешил ответить я. Мне хотелось, чтобы он быстрее умер.
-    Я сделал много плохого, я знаю, - продолжал он. – Но всё это потому, что все мы – жертвы прошлого и не в силах вырваться из его плена. Может быть тебе удастся это.
Он всадил в себя нож в очередной раз. Короткая конвульсия длилась недолго. Последний выдох вырвался из его гортани, и он затих. Я был рад этому. Я был безумно рад, что эти люди наконец-то сдохли. И ты, похотливая тварь, ставишь их мне в пример!?

-    Я понимаю тебя, Федя, - стонала Марина. – Я прекрасно тебя понимаю!
-    Не-е-ет!!! – завопил он. – Ты ничего не понимаешь! Ты…
В этот момент мы сбили его с ног. Немного потоптали, связали. Он ещё какое-то время, уже связанный и с кляпом во рту, катался по полу и издавал угрожающие звуки. Потом вроде бы успокоился…

-    Да-а, - задумчиво сказали они. – С такой злобой, яростью он конечно был уже не жилец. Не мудрено, что пропал.
-    Но жалеть его не надо, - сказал я. – Жалость – самое гадкое чувство.

Солнце уже зашло за горы и было совсем темно. Мы допили наше вино, окинули искрящееся море прощальным взглядом и отправились спать.


                                                   КОНЕЦ