Я везу туристку с ориентальным лицом в Манхэттен по Бэлт-Парквэю и Би-Кью-И, Бруклин-Квинз экспрессвэю.
          Около Верразано-Бриджа я еду вдоль Атлантического океана.
          — Какой хороший запах ньюйоркской воды! — восклицает туристка.
          Похоже, что запах Нью-Йорка для нее — это запах ее еще не засранной мечты. Эту мечту нужно как можно скорее засрать.
          — Именно ньюйоркской воды, мэм! — поддерживаю разговор я. — Тухлой ньюйоркской воды. Свежая вода не имеет запаха.
          

          Я выруливаю на эстакаду Би-Кью-И с Бэлта и упираюсь в трафик . Впереди или авария или констракшн -работы. Война во Вьетнаме окончена, но строительные работы на Би-Кью-И никогда не будут окончены.
          Впереди маячит горящий красный бенгальский огонь — значит авария. Дорогу после инцидента полиция здесь расчищает три часа, и три часа машины ползут, а пассажиры массируют мочевые пузыри. Америка — полицейское государство. Полицейские Нью-Йорка все делают не спеша, мешая гражданским, чтобы показать, кто здесь главный. Не будешь переваливать черную жопу с боку на бок неторопливо — не будут уважать.
          

          Кондиционер моего исторического Кадиллака не работает. Над асфальтом 100 по Фаренгейту.
          — Включите, пожалуйста, эар-кондишнинг, — просит туристка.
          — Гоните 350 долларов, мэм, — говорю я. — Я заменю сломанный конденсер на новый, а потом включу кондиционер.
          

          Мы тащимся вдоль ржавого погнутого забора, разделяющего встречные полосы. Под колесами выбоины. В Америке не было войн, но дороги Америки — это война и разрушение. Под забором-разделителем валяются куски бамперов, кишки дохлых кошек, ошметки резины от лопнувших шин, тишью, тампаксы с коричневыми пятнами.
          — Надо было ехать по главной дороге, — нервничет туристка. — Вы хотели объехать трафик, а получилось еще хуже.
          —  Вы на главной артерии Нью-Йорка, мэм, — отвечаю я.
          

          Рядом с эстакадой тоже не видно ничего, кроме гадости. Справа и слева стоят закопченые верхние этажи высотных билдингов. Штукатурка осыпалась, под окнами ящики древних кондиционеров, к ящикам прилипли обертки мороженого, треснутые стекла лестничных клеток заклеены пуэрториканскими флагами.
          — Это что — сламз ? — спрашивает туристка.
          — Нет, мэм, — продолжаю гайд  я. — Это билдинг в дорогом районе Бруклина. Чтобы отработать рент в этом билдинге, надо работать две недели.
          

          Туристка достает гайд-бук и начинает листать страницы.
          — У меня в гайде о Бруклине почему-то ничего нет. Здесь все о Манхэттене.
          — У вас тенденциозный гайд, мэм. Остров для съемок Голливудских  фильмов  Манхэттен  составляет  десятую часть Нью-Йорка.
          — Есть о Бруклине, есть! — вдруг вскрикивает туристка и вслух переводит мне на английский: — “Если вы хотите путешествовать по Бруклину, Квинсу или Бронксу, то возьмите трэйн  и путешествуйте, не выходя из трэйна. В этих боросах  Нью-Йорка криминогенная обстановка, и нет достопримечательностей. Путешествовать рекомендуется не по одному, а группами по двое—трое.”
          

          В конце трипа туристка раскрывает кошелек, где в одном отделении лежит кипа стольников, а в другом кипа японских денег с императорами. Она протягивает мне хрустящий стольник. Вероятно, из банка “Сумитомо”. Ее трип до Манхэттена стоит восемнадцать.
          “Ах, вы, выебнувшиеся китайцы! — думаю я. — Ебать вас надо, чтобы поняли по жизни, что такое наша Америка.”
          — Вау, Нихон. Конничива. Аригато. Годзилла. Боку мо суки , — выпаливаю я по-японски и протягиваю два доллара. — Джющо ошиетэ .
          Японка ретируется. Я тут же трогаюсь со стольником в кармане.
          

          Я возвращаюсь по Бруклинскому мосту.
          В телеэде нового Доджа Додж едет по асфальту Бруклинского моста. На горизонте поднимаются параллелепипеды Твин Тауэрз. Телеэд делает наглый монтаж. Я каждый день езжу по Бруклинскому мосту дважды. Я не знаю, где оператор отснял такой хороший асфальт. Вероятно, он сделал его компьютерной графикой. На Бруклинском мосту нет никакого асфальта. Там лежат несколько плевков цемента и торчит старая голая арматурная проволока. Сейчас, на скорости 40 миль в час, мой Кадиллак с лысыми шинами носит по проволоке, как на катке.  
          

          “Нью-Йорк — Большое Яблоко,” — написано на постере при въезде в Нью-Йорк-сити из аэропорта Кеннеди. “Нью-Йорк — большой кусок гавна,” — кричу я из окна, съезжая по рампе под опоры Бруклинского моста, покрытые плесенью, к Ист-Ривер, воняющей, как гниющий пруд.