1.

Хотелось бы и мне солдатом на краю –
не выстоять, так пусть хотя бы наперед
увидеть жизнь свою в таком родном раю –
до памяти еще, до знаков и пород,

известных нам теперь – в учебниках, в уме,
записанных, как встарь, не буквами, но глиной –
как вскриком в тишине, как снегом по зиме.
Жизнь только кажется пустой и длинной,

но там – за каменным изгибом сильных рук
с ногтями длинными, покрашенными алым,
я вспомню молодыми всех старух
и уничтожусь правильным овалом.

А дальше? Мне, увы, не то, чтоб через край,
но что-то есть и мне – в тиши уснувших улиц.
Обыкновенный дом. Обыкновенный рай
обыкновенных, поглупевших умниц –

уставших, может быть, но все еще живых –
каким-то чудом, сполохом, развратом –
на башенках своих сторожевых.
Я вижу Землю так, как видят атом

под микроскопом. Только стоит ли
водить круги, ныряя в сонм отверстий?
Я – нефтяная скважина Земли
лет двести или даже тыщу двести.

Опомниться б, остаться б так, как есть –
обыкновенным, крошечным и юным,
и – всё.

2.

В этой матовой гулкой комнате –
за пределами тишины –
я укрылся от вашей копоти
на поруках своей жены

и немногого, что не вспомнится –
кроме сына, который спит.
Не хочу я ни с кем знакомиться.
Мне бы надо бы успокоиться.
Мне бы скрыться от ваших свит.

До чего же для вас я талантливый –
заглядение посмотреть.
В этой комнате гулкой, матовой
преждевременно умереть –

не игрушки и не терзания,
и, конечно же, не судьба
на вселенские притязания.
Затянувшаяся зима

почему-то никак не кончится –
всё сугробы да снег стеной.
Как же все-таки сильно хочется
в этой комнате костяной

отсидеться, родиться сызнова,
переделав за пядью пядь
все, что истово и неистово,
и опять, и опять, и опять,

и опять в этой странной комнате
никого – только я и то,
что осталось в опальном городе,
в нашем омуте, в нашем холоде –
предначертанным от и до

долгожданного просветления,
отодвинутого рукой
мира обмороков и тления.
…я вернусь к вам другой, другой.

3.

Однажды сквозь призму проступит любовь
и, взявшись за руки, шеренги детей
пройдут по Земле, не оставив следов
и свежих колонок гнилых новостей.

Однажды все сбудется – каждая тля
увидит себя со своей стороны,
и станет отчетливей наша Земля
не только в пределах нашей страны,

и станет нам грустно – ведь все позади,
и станет нам одновременно – легко
и мягко в заоблачной нашей груди,
и бело, как будто бы мы – молоко

Небесной Коровы рожденного дня –
за лесом, за морем и за горой.
…все это случится уже без меня,
но будет по-прежнему – только игрой.

Ни веры, ни права – здесь так повелось
веками столетий – с той самой поры,
как заскрипела Земная ось
и зародились наши миры.

Здесь вера и право – в углу тишины,
как крошечный мальчик без цвета лица
и памяти.

4.

Когда-то девочкой была любая мама…
Внутри меня аж несколько детей…
Я приболел – читаю Мандельштама
и думаю про время и людей,

и вакуум обыкновенной клетки
надклеточного выбора души.
Кому – тяжелый труд и пятилетки,
а мне – склонения и падежи,

и вакуум – такой обыкновенный,
что и не верится… Неужто где-то есть
небесный свет и воздух внутривенный,
который заживо меня не съест?

Но тоже ведь надкусит. До финала –
мир грезится, выпячиваясь в старь.
Ночь, ледяная рябь канала,
Прохожий пьяный, как коала,
аптека, улица, фонарь…

Лишь бесы скачут, цокают, стрекочут,
как малярия. Вторник и среда
прошелестят подолами, проскочат
и не пророчат, а всего лишь прочат
седую стужу горького труда

посередине вывернутых свалок.

5.

Семь пятниц на этой неделе
и ни одного воскресенья.