Я построили второй этаж. Но мой новый большой дом был не¬уютен. В нем не было того, что несло в себе традицию, память. По дому не бродили тени забытых предков.
Решить эту непростую творческую задачу взялся художник с напевной фамилией Гельфенбейн. Я с ним познакомился, когда он лечился в нашем отделении от белой горячки. В короткий период времени на стене салона им была создана многофигурная композиция «La Cavalerie Kotovsky libère la maison publique dans Odessa» (Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе). Михаил Маркович не гнался за воссозданием мелких исторических деталей. Он стремился передать сам дух эпохи, её настроение. На кителе военачальника сияла звезда Героя социа¬листического труда. Искаженные злобой лица врагов народа, счастливые лица ос¬вобожденных женщин, бросающих колосья пшеницы к ногам наступающих крас¬ноармейцев, бутылки «Столичной» на столах, смятый пионерский галстук, забы¬тый в суматохе на простыне, повестка из кожно-венерического диспансера на по¬лу, все это воссоздавало неповторимый дух России, которую мы потеряли.
Необходимо отметить, что белая горячка дала мощный толчок творчеству маститого живописца. Портрет моей супруги Насти, повторявший портрет Андропова почти полностью, но, тем не менее, тонко передавал ее загадочную улыбку, был им создан в нашей новой супружеской спальне. У изголовья старой, но еще крепкой кровати кровати. По заказу горсовета соседнего городка подо названием Офаким им был на¬писан большой парадный портрет офакимских мусорщиков. Солидные мужчины в костюмах, галстуках, с метлами в руках, строго, как бы кого-то осуждая, смотре¬ли с картины. Полотно получило название «Профукали Россию, кус има шелахем». «כוס אימא שלהם»  (Кус има шелахем) — это любимое народом ругательство, и в переводе с иврита оз¬начает «половой орган, принадлежащий их матери». Картина украсила собой каби¬нет руководителя отдела по уборке улиц офакимского горсовета.
Лично мне живописец преподнес портрет, выполненный, на мой взгляд, в необычной манере. Я был изображен в бурке и папахе, с автоматом АКМ в ру¬ках, на лыжах и на фоне заснеженных вершин. Я смотрел вдаль через прибор ноч¬ного видения. Картина называлась «The field commander on a nickname the Drummer» (Полевой командир по кличке Барабанщик). На мои расспросы Гельфенбейн хитро улыбался, хихикал и похлопывал меня по плечу. У меня закрались подозрения, что Михаил Маркович обнаружил и употре¬бил спиртное.
На работе я был встречен странно. Пятоев не смотрел в мою сторо¬ну и отвечал на вопросы односложно.
Я попытался разрядить обстановку фразой «Между мной и твоей Розой поч¬ти ничего не было», но Пятоев молча вышел. Русскоязычные пациенты и работ¬ники психиатрической больницы, глядя на меня, хитро улыбались, хихикали и хлопали меня по плечу.
«Да у меня брюки расстегнуты», — ужаснулся я, но брюки были в порядке. Неожиданно меня попросили зайти к заведующему отделением. В его кабинете сидели главный врач, главный медбрат, офицер безопасности и сам доктор Лапша (заведующий отделением).
— Михаил, или как вас там, — сказал Лапша, — я не счел возможным скрывать от компетентных органов всю правду.
— Ну и правильно, — не стал спорить я.
Лапша развел руками, символизируя, что он их умывает, и сел на стул. В бе¬седу вступил офицер безопасности:
— Мы все понимаем. Более того, лично я даже сочувственно отношусь к борьбе вашего народа, но и вы должны нас понять...
То, что офицер безопасности, которого зовут Израиль Фельдман, не являет¬ся евреем, было для меня большим сюрпризом. Даже с учётом того, что он отно¬сится к борьбе моего народа с сочувствием. О какой, собственно, борьбе идет речь, мне тоже было непонятно.
— Я вижу, что вы растеряны. Вам, видимо, казалось, что вас никогда не обнаружат? — офицер безопасности вёл допрос в динамичной манере, стараясь воспользоваться фактором неожиданности. — Вы, надеюсь, не будете отрицать, что умеете играть на барабане?
— Не буду, на барабане я играю с детства, а откуда вы об этом знаете?
       Израиль Фельдман тонко улыбнулся и напомнил, что вопросы здесь задает он. Меня удивила реакция главного врача. Он смотрел на меня, как подросток на порнозвезду. На его лице восторг сменялся восхищением.
— Меня радует, что вы прекратили запираться. Откровенные ответы на мои прямые вопросы несколько облегчат ваше положение, — офицер безопасности чувствовал себя если не на коне, то на резвом пони.
—     Жду прямых вопросов с большим нетерпением, а еще лучше скажите прямо, о чем идет речь, — я был настолько заинтригован, что чуть чистосердечно не признался в чем-то мне пока неведомом.
—     Вы снова утверждаете, что не являетесь чеченским полевым командиром по кличке Барабанщик? — укоризненно затянул Фельдман.      
—     Мне стало весело.
— Вы что, отравляющих веществ надышались? Какой чеченский полевой командир! Я главарь русской мафии в Израиле.
— Вот ты все паясничаешь, а тебя, людоеда, лет на двадцать посадят или вообще России выдадут, — не сдержался доктор Лапша.
— А Россия обо мне уже хлопочет? — я был явно польщен вниманием бывшей родины к моей скромной персоне. Быстро выяснилось, что блудных своих сыновей Россия, как обычно, не вспоминает.      
Но Фельдман не унывал: — Так что же, будем признаваться, или как? Улики-то у нас железные.
Улика у него была одна. Но какая! Это был фильм, показанный по российскому телевидению, где человек, удивительно похожий на меня, расстреливал связанного солдата.
— Когда началась война в Чечне? — поинтересовался я. Офицер безопаснос¬ти беспомощно посмотрел на Лапшу.
— В девяносто шестом году, — ответил Лапша упавшим голосом.  
— А я приехал в Израиль в девяностом, — как бы, не к кому не обращаясь, сообщил я. У Фельдмана задрожали губы.
— Да ладно, Изя, не расстраивайся. Я же не нарочно, — я чувствовал себя виноватым. Главный врач решительно закрыл рот, и в его взгляде исчезли восторг и восхищение.
Поняв, что допрос закончен, я раскланялся, но руки никому не пожал. С Пятоевым я был безжалостен.
— Скажи мне, Игорек, — начал я, — тебе медаль дали за взятие Грозного или за его  оборону?
— Медаль мне дали за проявленный героизм и мужество, — ответил смущенный Пятоев.
— А надо было за здравый смысл награждать, может, тогда бы войну выиграли. Как ты мог подумать, что я связанного человека убью? Мы же с тобой вместе уколы делать ходили!
Игорю Александровичу стало стыдно.