Я просыпаюсь утром в чьей-то явно еврейской, я чувствую по запаху, постели. Ортодоксальные еврейки Нью-Йорка пользуются всем только натуральным и органическим, и поэтому воняют точно как в гомеопатической аптеке.


          Кому-то ебнул по голове огарок с факела тетки-Свободы, и он сказал, что Нью-Йорк — это “мелтинг пот”. Я даю 8 баксов и еще 2 доллара типа тому, кто покажет мне хоть один мелтинг. В Нью-Йорк-сити все китайцы живут строго по своим чайна-таунам. Как только карибы въехали на Флатбуш, а фирдманы с фридманмами — на Брайтон, так все остальные с Флатбуша и Брайтона быстро съехали. Я стопроцентно определяю чайна-тауны, где чей. Может быть, я не слишком хорош в чем-нибудь другом, но в чайна-таунах я — профи.


          Например, я еду и вижу на драйв-вэе  группу из семи-восьми молодых мужчин, склонившихся над старой машиной. Мужчины полностью в нижнем белье или в трусах и незаправленных рубашках. По мужчинам не похоже, что они что-нибудь активно ремонтируют. Мужчины просто ждут, стоят и ждут. Они мне нравятся. Они симпатичные парни, не озабоченные тем дерьмом, ради которого другие рвут друг другу глотки. Это таун мексиканцев. Или, например, ночью я оказываюсь на участке трассы между коричневыми госбилдингами. Улицы тут же оказываются захламленными. Мои фары высвечивают левый лакированный ботинок, оранжевую рубашку, старое портмоне… гнилой грэйпфрут… еще один левый ботинок… светло-голубые джинсы… разорванную шину. Здесь чайна-таун черного дерна — африканов и примазывающихся к их госпривилегиям карибов.


          Ортодоксальные жиды тоже живут зонами. И в деле помощи грядущим поколениям милитантов  я сделаю карту их зональных дислокаций.
          Я подхожу к окну. О, божий мир в ньюйоркском варианте, какой же ты поганый! Под окном стоит Понтиак с бампером, подвязанным веревкой, два вэлфэрщика  с лицами, выражающими кризис личности, делают вид, что метут проезжую часть, на торце бэйкери  спрэем  нарисован не батон с булками, а член с двумя яйцами. На тротуаре столько кульков, плевков и окурков, что жизненный цикл нью-йоркеров я бы описал так: “Все срет пока не умирает.”  На остановке скулбаса  прямо напротив окна стоят два скулбоя с носом и с ушами. С висков, чтобы я не спутал, свисают аккуратно завитые пейсы. Мягкие, детские, но жидовские. Я, точно, проснулся среди жидов.


          Ее зовут Хая. Я уже неделю вожу Хаю в Дом граждан продвинутого возраста. Продвинутая не сама Хая, а та еврейка, за которой Хая ухаживает, миссис Любински, чудом уцелевшая во время холокоста и прожившая после этого еще 55 лет. Все евреи во время холокоста почему-то чудом уцелели.


          В Нью-Йорк-сити надо быть особенно осторожным. Евреев здесь так много, что даже президент нашей страны — еврей, Билл по папе Блит. В каждом супергастрономе у нас слева от касс кошерный корнер .
          В Нью-Йорк-сити каждый, кто не негр, не хиспаник и не китаец, наверняка еврей.
          Если кому-то эта статистика кажется необъективной, то для объективности я уточню: среди ньюйоркских негров тоже попадаются евреи, называется “сефарды”. У моего сексфрэнда Хаи, ортодоксальной еврейки, все трое детей негритосы.
          — Строгая еврейка, где ты взяла этот чернушник? — спрашиваю я Хаю, когда ее старшая с братом неожиданно приходят из йешивы раньше времени.
          — Запомни: самая опасная часть человека — это рот, — учит меня политически корректная Хая.
          — Знаю: если бы я был обезьяной, меня взашей прогнали бы из племени.
           — Мой супруг пасст эвэй . Он был африкан-америкэн. Он был джюиш из Эфиопии.
          

          Возраст Хаи тоже слегка продвинут. Ей за пятьдесят. Так что я добивался Хаю целую неделю: она вела себя как старая дева, испугавшаяся сексуальных домогательств.
          Хая — набожная кошерная еврейка-пропагандистка. Она носит купку  на голове, чтобы вероломные римляне, увидев красивые еврейские волосы, не сделали еврейским женщинам рэйп . Она ест мясо только парнокопытных, потому что зверей с другими ногами не было рядом с Мозесом. Она пьет молоко, при дойке которого в двух метрах стоял жид. Хая — член движения “Сделаем Америку кошерной”. Она хочет спасти мир.
          

          Я думаю, что Хая стала набожна после того, как она стала такой, как она стала. Сейчас ни один мужик не захочет посмотреть на нее дважды. А мое советское либидо как КГБ. Оно не дремлет ни с кем. К тому же я люблю особенное и питаю интерес к древним культурам.
          

          Через неделю Хая, сидя на заднем сиденье, развязала купку и вяло вспомнила, как тридцать лет назад она отдалась первому, еще не эфиопскому, мужу. Он был негр-нелегал из Тринидада. Негру нужна была грин-карта и, чтобы жениться на Хае, гражданке США, он взял в рент авто, квартиры у него не было, и овладел Хаей на заднем диване.
          Хаина страсть со мной была вялой и медленной, в Хае-женщине чувствуется уже начало конца. Но это начало конца придает Хае сексуальность, как сексуальна нечесанная и кончающаяся женщина, сидящая в баре, где одни мужики.


          После первого порыва Хая остепенилась, и возвращается к ортодоксии. Хая говорит мне, что я трахаю ее не так, как их козлищи, что их козлищи делают это по-другому. Она учит меня как именно.
          Во время секса я не могу касаться голого хаиного тела, потому что его не касался Мозес. Перед сексом еврейки накрываются простыней. Я трахаю Хаю через дырку в простыне. Даже через дырку в простыне Хая не дает мне на щаббас, по субботам. Так евреи пытаются испоганить мне уик-энд.


          Я иду в Хаину кухню. Хая сидит и сочиняет письмо. Вероятно, очередной общественной организации, призывающее ее членов к кошруту. Я заглядываю в письмо. Нет, я ошибся. Хая пишет приговоренному к смертной казни, чтобы он за день до смерти перешел на парные копыта.
          В кухне типично еврейский пейзаж. В раковине полно  воды и грязной посуды. Сверху плавают бумажные тарелки и пятна жира. Я с трудом подавляю рвотный позыв.
          — Послушай, Хая, — говорю я. — Я знаю, что ты хочешь спасти мир. Не могла бы ты начать с кухни?
          — Кухня — это не главное, — отвечает Хая.
          Я тихо выхожу из Хаиной квартиры.


          Первый человек, которого я встречаю на улице, — полноценный взрослый еврей-ортодокс — в черной кипе  на лысине и в черном костюме.
          В такси я быстро насобачился отличать ортодоксальных евреев от мужчин других наций, даже если они не в униформе. Они знают, что Христофор Колумб был евреем, они ходят с завитыми на бигудях пейсами, и они никогда не дают мне типа . Я называю их пейсатыми. Когда трип , например на девять пятьдесят, закончен, пейсатый дает тебе десять долларов и ждет сдачи. Я никогда не даю два квотера. Я достаю специально заготовленный мешок с пятьюдесятью пенни и бросаю его на заднее сиденье, метя пейсатому в мошонку, чтобы они поменьше размножались.


          Я перевозил столько пейсатых и так их вожу, что, попади я к их богу вместе с их раббаем , он поместил бы в рай сначала меня, и только потом раббая. На проповедях раббая пейсатые спят, а у меня в тачке они после первого же поворота начинают молиться.
          В машине пейсатые для безопасности садятся исключительно на заднее сиденье, и обязательно пристегиваются ремнями безопасности.


          Пейсатый в униформе проходит рядом со мной. От него пахнуло подмышками. В черной  плотно застегнутой холи-одежде , в черной кипе, аккуратно пришпиленной к волосам, в черных ботинках, пейсатый может идти прямо на Халловин . На Халловине он сойдет за почерневший кусок гавна без всякой маскировки. И неприятный запах уже готов. Вдобавок пейсатые никогда не улыбаются, и выражение лица у них такое, как будто они трое суток не могут посрать.
          Я удивляюсь, как пейсатые могут возбуждать своих еврейских женщин. Иногда мне кажется, что у них вообще нет члена. Ссут они, может быть, ухом.


          У пэй-телефона на углу стрита и авеню стоит ненормальная еврейка Сара из соседнего билдинга и разговаривает по телефону. Сара профессионал телефонного секса. Она делает секс по телефону, потому что не все захотят увидеть у своего члена Сару лично.
          — Хей, Влад, — кричит Сара. — Хочешь блоу-джоб за тридцать долларов?
          Я расцениваю это как завышенное мнение еврейского народа о самом себе. Пуэрториканки делают блоу-джоб за двадцать пять.


          “ВОНТ ОЙЛ? НЬЮК ИЗРАЭЛ! ” — такое граффити сделано моим бритоголовым единомышленником на своде эстакады Нью-Утрихт, пересекающей Бруклин. А я, бруклинский таксист, точно идентифицировал и остальные логова.
          Этой ночью я иду на дело. Днем я купил спрэй с нэйви-блю . Сейчас ночью я забираюсь на свод эстакады Нью-Утрихт и дописываю к концу граффити еще три локейшна : “ЭНД ОЛСО  КРОНХАЙЦ, БОРО-ПАРК ЭНД ВИЛЬЯМСБУРГ /ПОЛОСОЙ 1 КМ НА ЗАПАД И ВОСТОК ОТ ЭПИЦЕНТРА — БЭДФОРД-АВЕНЮ/”.