Муж одной моей коллеги был владельцем малюсенькой фабрики по упаковке орешков. На этой фабрике работали все ее родственники, а потому этот гигант израильской индустрии сотрясали непрерывные склоки и трудовые конфликты. Супруга моей коллеги звали Арманд, но сама коллега называла его Мандо. Профсоюзным вожаком, постоянно поднимающим пролетариев фабрики по расфасовке орешков на борьбу против капиталистической эксплуатации, была мама владельца фабрики. Длинными бессонными ночами моя коллега кормила меня орешками и рассказывала мне о классовых конфликтах, сотрясавших её семью. Главной героиней этого бесконечного ночного сериала, естественно, была мама Мандо.
Дело было лет пятнадцать назад и с ивритом у меня тогда было плохо. Поэтому, что именно мне так эмоционально рассказывают каждую ночь, я недопонимал.
Ивритское словосочетание «אימא של מנדו» (има шель Мандо) означает «мама Мандо». Но я считал, что это ругательство, пришедшее в иврит из русского. И звучит оно по-русски, как «мама Манды». Моя трагическая ошибка легко объяснима.
История формирования и развития неформальной ивритской лексики проста, но интересна. Во времена царя Соломона и Иисуса Христа еврейский народ, как и все остальные народы, много и с большим чувством матюгался. Но в дальнейшем евреи жили в рассеянии и пользовались в повседневном обиходе матюгами тех народов, среди которых обитали. Язык иврит сохранился как язык священного писания. Тот, кто читал Библию, знает, что герои Ветхого и Нового Заветов вообще не матюгаются, в какие бы сложные, включая распятие, житейские ситуации они не попадали. Таким образом, оригинальная ивритская неформальная лексика была утеряна безвозвратно.
После образования Израиля язык иврит становится государственным языком. Для повседневной жизни рядового обывателя, как, впрочем, и для нормального функционирования государственной машины, жизненно необходима богатая и выразительная неформальная лексика. Эта важнейшая и насущнейшая задача языкознания была стихийно решена народом двумя путями. Одна часть матюгов пришла из русского языка, на котором говорило большинство первых репатриантов, другая часть выразительных ругательств, вошедших в современный иврит, пришла из арабского языка.
Самым общеупотребительным на сегодняшний день ругательством в Израиле является «קיבינימת» (кибенемать). Это словосочетание по своему эмоциональному заряду примерно эквивалентно выражению «иди к чёрту», и им широко пользуются политические деятели, стремящиеся показать свою близость к народу.
На фоне этого моя чистая вера в то, что в иврите существует ругательство «мама Манды», совсем не кажется странной. Увы, этот  эпизод не был единственным, когда со мной случались печальные, а иногда даже трагические события из-за плохого знания иврита. Мне вспомнился случай, который произошел со мной во время учебы. Во время лекции студентам был задан вопрос: «האותות איזו של ההרעלה אדהם גז אתם יודעות?» (Какие признаки отравления угарным газом вы знаете?)
На факультете, который готовил медсестер с высшим образованием, я был самым старшим студентом и редким представителем сильной половины человечества. На поставленный вопрос я ответил громким голосом, в котором явственно слышалась утомленность жизнью и отягощенность глубокими знаниями. Моей задачей было сказать: «признаком отравления угарным газом являются губы цвета спелой вишни». Вишня на иврите «דובדובן» (дувдуван). Я же сказал похожее, но другое слово. Я сказал «דוגדוגן» (дугдуган), что в переводе с иврита означает «клитор».
Не знаю, что меня подтолкнуло на этот героический поступок. То ли это навеяло музыкой, доносившейся из окна, то ли я слишком внимательно рассматривал лектора, старшую медсестру отделения токсикологии, которая была в прозрачной блузке, недавно сделала очень удачную операцию по подтягиванию своих больших грудей ближе к подбородку, и с тех пор бюстгальтер не надевавшую принципиально. Сейчас это уже трудно установить. Но я сказал то, что сказал. То, что я получил в это мгновение длинную, но выразительную кличку שפתיים של הניצן של דוגדוגן     הבשל (губы цвета спелого клитора), это я понял сразу. Но то, что реакция моих сокурсников будет такой бурной, я не ожидал.
Самая полная студентка упала со стула и корчилась на полу в приступе смеха. У моей соседки слева истерический смех уже перешел в безудержные рыдания. Лектор в первую минуту непроизвольно прикрыла грудь руками, но быстро пришла в себя.
— Наш коллега, конечно, имел в виду спелую вишню, — неудачно попыталась исправить положение старшая медсестра отделения токсикологии.
С разных концов аудитории послышались различные версии того, что я имел в виду. Спелая вишня среди них не фигурировала.
После окончания лекции другая слабо знающая иврит студентка долго жала мою руку. Это студентка не так давно приехала в Израиль из Саратова и на практике по психиатрии записала в истории болезни следующее: «больная ввела во влагалище «גרזל» (топор) вместо: «больная ввела во влагалище «גזר»  (морковь). Для этого ей было достаточно перепугать две буквы. На расширенной пятиминутке она звонким пионерским голосом зачитала, что написала, и не сразу поняла, что в её рассказе так потрясло присутствующих.
Но после моего открытия в области симптомов отравления угарным газом её история с топором потеряла всякую остроту и актуальность. Я смотрел на неё, и мне вспомнились стихи, которые сидели в моем мозгу с раннего детства.
        По реке плывет топор
   До города Чугуева.
          Ну и пусть себе плывет
Топорище хуево.

Эти строки тонко передавали то настроение, в котором я пребывал во время её жаркого рукопожатия.